— Ну и что? Цвета-то получились неправильные, — Уилсон принялся убирать со стола.
— Из-за какого-то неправильного цвета — сразу в печку! — снова заворчал Черри, но Эдвард пропустил его слова мимо ушей, давая понять, что вопрос 'уничтожения красоты' следует считать закрытым.
Роберт Скотт лежал на койке за ширмой, отделяющей его 'каюту' от угла, в котором Уилсон устроил себе 'художественную мастерскую', слушал спор товарищей и тоже боролся с двумя прямо противоположными чувствами — удовольствием от возможности нормально отдохнуть и тоской, которую навевало на него вынужденное безделье. Он с нетерпением ждал, когда стихнет очередная метель, зная, что работа на морозе не даст ему отвлекаться ни на какие посторонние мысли. Но пока работы не было, и на него накатывали всевозможные сомнения, отогнать которые руководителю экспедиции не удавалось.
Он слушал, как спорили из-за уничтоженного рисунка Уилсон и Черри, и мысленно возвращался на три недели назад, когда они вместе с Берди Боуэрсом вернулись из похода за пингвиньими яйцами. Отпуская их на мыс Крозир, Роберт никак не предполагал, что эта вылазка будет настолько тяжелой и опасной. Наоборот, ему казалось, что Эдвард относится к походу излишне серьезно и снаряжает свою маленькую группу чересчур роскошно, отбирая у остальных зимовщиков необходимые им продукты и керосин. Не раз за те два месяца, пока трое исследователей отсутствовали, Скотт ловил себя на мысли, что ему и оставшимся с ним полярникам приходится экономить топливо и мерзнуть из-за Уилсона и его навязчивой идеи добыть для ученых только-только отложенные яйца императорских пингвинов, добраться до которых было возможно лишь в середине зимы. Нет, он не спорил с тем, что это важно для науки, но главной целью экспедиции все-таки был Южный полюс, а не пингвиньи зародыши! И Роберту не нравилось, что три его надежных помощника, каждый из которых вполне мог бы дойти вместе с ним до сердца Антарктиды, будут тратить силы и здоровье, пробираясь полярной ночью через ледяные горы и пропасти ради каких-то яиц.
А потом, глубокой августовской ночью, Уилсон и его спутники вернулись, и, взглянув на их шатающиеся, с трудом волокущие за собой сани и словно бы готовые в любой момент упасть фигуры, Скотт на какую-то секунду даже забыл о полюсе. Он не раз видел всех членов своей экспедиции уставшими и ослабевшими, его сложно было испугать обмороженными лицами, но таких истощенных людей Роберт не встречал еще никогда в жизни. С них еле-еле удалось стащить смерзшуюся и окаменевшую на морозе одежду, их до утра отпаивали горячим какао, а они лежали на койках, не имея сил даже на то, чтобы отвечать на сыпавшиеся на них со всех сторон вопросы, и истерически смеялись. Этот смех пугал зимовщиков едва ли не сильнее, чем их обмороженные, почерневшие пальцы на руках и ногах, часть из которых лишилась ногтей, и покрытые оставшимися от растирания снегом ссадинами лица. Как вылечить все эти травмы, они знали, а вот прекратить этот страшный смех были не в состоянии.
Отсмеявшись, Уилсон смог лишь с гордостью сообщить, что их поход был не напрасным и они сумели найти и довезти в лагерь три пингвиньих яйца. После этого и он, и Черри с Боуэрсом заснули беспокойным, тяжелым сном и проспали несколько часов, время от времени громко постанывая и вскрикивая. Проснувшись и позавтракав, все трое снова рухнули на койки, с помощью друзей натянули на себя спальные мешки и опять впали в это болезненное и нервное забытье. Роберт слушал, как они всхлипывают и бормочут что-то неразборчивое во сне, и с ужасом думал, что поход к гнездовью пингвинов обошелся для исследователей слишком дорого, что теперь они разболеются и не успеют выздороветь до весны. А возможно, не поправятся полностью вообще никогда. И главным вопросом для него будет уже не то, сможет ли он взять кого-нибудь из них в поход к полюсу, а то, удастся ли ему доставить их живыми домой. 'И все это для того, чтобы какие-то биологи, которые из своих кабинетов носа не высовывают, могли узнать, как развиваются никому не нужные зародыши пингвинов, и минут пять порадоваться из-за этого!' — подумал тогда Скотт, но тут же отогнал эту неподобающую руководителю полярного путешествия мысль. А еще через пару дней, когда вернувшиеся с мыса Крозир друзья начали понемногу поправляться и набираться сил, Роберт тоже успокоился. Однако теперь расстроенный голос Эдварда, переживавшего из-за испорченного рисунка, вновь вызвал к жизни те неприятные, заставлявшие его сомневаться в самом главном, воспоминания. Если поход к Крозиру отнял у его участников так много сил и здоровья, что они до сих пор не способны нормально двигаться и очень быстро устают, то что будет со всеми полярниками весной, во время похода к полюсу? И если птичьи зародыши действительно были не достаточно важной целью, чтобы так сильно рисковать ради них жизнью, то разве нельзя сказать то же самое и о достижении полюса? Чем принципиально измерения магнитного поля отличаются от исследования пингвиньих яиц?..
Додумать эту мысль Роберт Скотт не успел: дверь дома внезапно хлопнула, и кто-то торопливо затопал к его ширме.
— Командир, метель кончилась! — услышал он радостный голос Аткинса, незадолго до этого выходившего на улицу, чтобы снять показания приборов.
Все зимовщики довольно загалдели, и Роберт, мгновенно забыв обо всех своих сомнениях, рывком вскочил с койки. Уставшие мышцы, которым за все проведенное в Антарктиде время почти не удавалось полностью расслабиться из-за холода, отозвались несильной, но довольно противной ноющей болью. Но Скотт заставил себя не обращать на нее внимания. Он вышел из-за ширмы, проворно оделся и вместе с другими зимовщиками отправился на мороз.
Работы у членов экспедиции было много. Кто-то побежал еще раз проверить приборы и убедиться, что они не пострадали от снежной вьюги, кто-то отправился за чистым снегом для кухни, а большинство зимовщиков во главе с Лоуренсом Отсом поспешно обошли дом и заглянули в примыкавшую к его задней стене конюшню, где пережидали пургу десять оставшихся в живых после обустройства на мысе Эванс и походов для организации складов пони.
Внутри конюшни было темно. Жаровня, на которой стояли плошки с горящим китовым жиром, почти совсем остыла, и жир только дымился, распространяя вокруг тяжелый запах горелого. Правда, остыть хорошо натопленная перед пургой конюшня не успела, и воздух в ней, к счастью, пока еще был достаточно теплым. Но пони, судя по всему, все равно чувствовали себя неважно: никто из них не отреагировал на приход хозяев, а когда Отс зажег одну из плошек, оказалось, что все животные, кроме одного, неподвижно лежат на подстилках и даже не пытаются подняться на ноги.
— Ну и что вы разлеглись, не так уж и долго снег шел, нечего тут умирающих изображать, — насмешливым голосом, в котором, тем не менее, явственно звучали нотки беспокойства, заворчал Лоуренс и, подойдя к ближайшему стойлу, попытался растормошить ее ослабевшего обитателя. — Ну же, Боунз, вставай! Не вздумай опять заболеть!
Еще до того, как группка Уилсона вернулась из своего похода, Боунз и два других пони перенесли тяжелую болезнь — вечно мрачный Отс был уверен, что экспедиция лишится всех троих, однако приложил все усилия, чтобы вернуть их к жизни, в чем, в конце концов, и преуспел. Но понять, что именно было причиной их болезни, никто так и не смог, и полярники здорово опасались, как бы лошадям снова не стало плохо. К счастью, на этот раз его опасения не оправдались. Боунз неохотно поднялся на ноги и даже позволил вывести себя из душной постройки на улицу. Другие пони, понукаемые товарищами Отса, тоже начали вставать, недовольно фыркая и пытаясь укусить своих хозяев. Большинство из них упирались, зная, что теперь им предстоит не меньше часа ходить и бегать по снегу на ледяном ветру с седоками на спинах, и не желая покидать свое теплое жилье. Но Отс и помогавшие ему Черри-Гаррард с Боуэрсом были неумолимы: как ни старались четвероногие полярники остаться дома, их выпихивали на мороз, быстро, пока сбруя не затвердела от холода, седлали и отводили подальше от конюшни и передавали в руки Скотту, Аткинсу и Антону Омельченко, вырваться от которых у пони тоже не было никакой возможности. Наконец, на улице оказались все лошади кроме одной — буяна Кристофера, самого крупного и сильного, а также обладавшего самым скверным характером пони. Он, как всегда, не собирался сдаваться без боя, громко ржал и отчаянно лягался, и Отсу лишь чудом удавалось уворачиваться от ударов его копыт.
— Скотина! — ругался Лоуренс, пытаясь схватить за уздечку в очередной раз вырвавшегося и забившегося в самое дальнее от входа стойло Кристофера. — Радуйся, что капитан запретил вас наказывать, а то бы я тебя так кнутом приласкал! Да иди же сюда, чтоб тебе провалиться!!!
Кристофер пригнул голову, словно сдаваясь, но в следующий момент, изловчившись, вцепился зубами в толстый меховой рукав дрессировщика. Если бы тот был одет хоть чуть-чуть полегче, ему пришлось бы плохо, но прокусить несколько толстых слоев меха и теплой ткани пони не смог, и его сильные челюсти просто крепко зажали руку Отса, не причинив ей ни вреда, ни даже особой боли. Лоуренс замахнулся было на разошедшегося жеребца уздечкой, но, вспомнив строжайший запрет Скотта бить животных, ограничился
