контактировали, поэтому для нас, молодежи, это всегда была проблема. Проведя в течение недели сложные временные расчеты, в следующую субботу я был на станции Тюра-Там к тому моменту, когда проходил поезд Москва — Ташкент. Через три часа я был уже в соседнем городке Джусалы. Полчаса на то, чтобы в местном магазине купить пару бутылок портвейна с символическим названием «Лидия», и еще через три часа я уже подходил к танцплощадке, где меня конечно же с нетерпением ждала Лидия. Но увы и ах! — моя бывшая партнерша лихо отплясывала уже с другим лейтенантом. Все мои намеки на возможные сюрпризы, позвякивания драгоценными бутылками не увенчались успехом. Быстро оценив обстановку, я сразу же понял, что мой так хорошо продуманный план рухнул! В условиях острейшего дефицита по женской части это и понятно. Вокруг Лидии неотступно крутилась пара моих приятелей, а теперь уже — конкурентов и гнусных разлучников. Ситуация катастрофическая, я на грани поражения, в голове лихорадочно бродят мысли: самовольно покинул гарнизон, нарушил «сухой» закон, из скудного лейтенантского пайка потратил кучу денег. Факт налицо — я остался с «Лидией», но без Лидии. Печальный каламбур! Согревала лишь мысль, что хоть бутылки сохраню. Вот уж Володя Магичев обрадуется. Скажу, что специально ездил в Джусалы, чтобы доставить ему удовольствие. Вот так мы и веселились — молодые, здоровые, не обремененные еще семейными заботами и житейскими проблемами, жизнерадостные лейтенанты. Фантазии у местных и наших политработников хватало лишь на то, чтобы устраивать различные смотры художественной самодеятельности да вечера семейного отдыха, в простонародье — все те же танцы. Да особо и винить их было не за что. Ни у кого даже и мыслей не было пригласить на полигон на гастроли столичный театр или популярную музыкальную группу. Не положено! Секретно! Ну мы-то ладно. Народ временный, через некоторое время покинем полигон (молодо-зелено! Мы были уверены, что наше постоянное место расположения будет где-то невдалеке от цивилизации!), а каково местным офицерам, о которых никто не знает и к которым никого не пускают. В 1958 году Н. С. Хрущев в одном из своих зарубежных выступлений так сказал о первых ракетчиках, первых испытателях: «…А кто конкретно эти люди — пока широко не известно. Тем, кто создал ракету и искусственные спутники Земли, мы воздвигнем обелиск, золотом напишем их славные имена, чтобы они в веках были известны потомкам. Да, когда придет время, будут опубликованы фотографии и имена этих прославленных людей, и они станут широко известны в народе. Мы очень ценим этих людей, дорожим ими, оберегаем их безопасность…» Хорошие слова! Вот только с безопасностью можно было бы и послабее. Куда уж безопаснее бескрайние казахские степи и строжайшие запреты на общение с внешним миром!
С большим интересом работали мы, молодые инженеры, в лабораториях и в тематических отделах полигона. От изучения документации мы постепенно переходили непосредственно к технике — приборам, блокам, коммутационным устройствам, бортовым источникам питания, сложному кабельному хозяйству ракеты. Нам это все было очень интересно, мы с удовольствием проводили много времени с офицерами полигона, к которым нас прикрепили, пытаясь познать как можно больше и быстрее все, что касается наших подопечных систем. Наш порыв руководством полигона и нашими командирами был замечен, и вскоре группа молодых специалистов нашей части была допущена к боевым работам — пускам опытных образцов ракет, которые проводились совместными расчетами разработчиков и испытателей полигона. Я был назначен дублером к Александру Поцелуеву. Если честно, все это было более привлекательно, чем проводить политзанятия с солдатами, заниматься обустройством нашей части, мастерить из воздуха агитационные щиты и ходить в наряды. Правда, наш друг и однокурсник Кепов потихонечку стал проявлять командирскую твердость и требовательность. Уж больно резкие переходы — еще полгода назад мы с ним ходили патрулем по центральной ростовской улице Энгельса, которая сейчас Садовая, со знанием дела обсуждали детали, достоинства и недостатки встречных представительниц прекрасного пола, а сегодня он с нами на «вы», а меня публично отчитал за то, что мой подчиненный рядовой заснул на политзанятиях. Я-то здесь при чем! На мое законное и справедливое возмущение товарищ капитан Кепов прочитывал мне маленькое нравоучение, поворачивал «кругом» и отправлял к подчиненному личному составу нести службу дальше и повышать уровень своей боевой и политической подготовки. Со временем все потихонечку уладилось, мы, молодежь, научились разумно сочетать отношения служебные и дружеские. И все же мой командир один раз, по моему глубокому убеждению, сорвался и несправедливо использовал свое служебное положение. Где-то в конце 1958 года прошел слух, что группа специалистов нашей части будет направлена на два-три месяца на практику в организации промышленности, где разрабатывались наши системы. А эти организации почти все расположены в Москве или под Москвой. Вот здорово! Каждый из нас думал, что именно он попадет в заветный список командируемых в Москву. После уже поднадоевшего полигона с занудой Кеповым — попасть домой, к маме с папой, отоспаться и отъесться, нормально помыться в ванне, пощеголять в гражданском платье (лейтенантская форма уже стала обыденной, серой и скучной). Мы начинали бредить этой поездкой, особенно москвичи, прикидывали, анализировали, кто может поехать, а кто — нет. Вот, например, я — система стабилизации сложнейшая, на полигоне ее не освоишь, в Москве проблем с жильем не будет, подчиненного личного состава — кот наплакал. У Батюни те же убедительные доводы (жить он будет у меня). Ну не Кепову же ехать в Москву, когда у него на плечах большое хозяйство, десятки офицеров и солдат, которыми надо же кому-то командовать. Так мы рассуждали с Батюней по вечерам, валяясь на кроватях после ужина. Как всегда наши доводы совпали с мнением начальства: я, Батюня и Юра Лупинос едем в Москву, Кепов остается с любимым личным составам. Все правильно и справедливо. Стали готовиться к поездке. Но как-то за неделю до этого долгожданного события, в субботу, мы закончили занятия с нашими расчетами где-то минут на 20–30 раньше, чем это положено (суббота ведь!), и со спокойной совестью разбрелись по своим баракам готовиться к вечерним культурным мероприятиям. И вдруг открывается дверь в нашу комнату, на пороге — сам капитан Кепов! «За срыв занятий объявляю вам двое суток ареста с содержанием на гауптвахте. В Москву вы не поедете». Я даже в первые мгновения и не понял, что эта его пламенная речь предназначалась для меня. А когда понял, то уже моего бывшего ростовского приятеля и след простыл — побоялся адекватной реакции с моей стороны, которую, я не сомневаюсь, поддержали бы не только словами, но и активными действиями мои товарищи по комнате и почти коллеги по командировке. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Что делать, куда бежать, кому жаловаться, когда все начальство разбрелось на выходные по своим баракам, землянкам, квартирам. Положение аховое. Москва растворяется в дымке казахских горизонтов. Все едут, а я нет! — эта мысль убивала меня наповал, был бы под рукой пистолет, я бы, наверное, произвел роковой выстрел с единственной светлой мыслью, что за это Кепов получит не двое суток гауптвахты, а несколько лет тюрьмы. Ни о каких танцульках в клубе не могло быть и речи, вся энергия моя была направлена на посылку проклятий и угроз в сторону Кепова и проработку вариантов выхода из создавшегося критического (катастрофического!!!) положения. Так в муках и терзаниях, в жалости к самому себе и сетовании на несправедливости и несовершенство советской военной доктрины я провел два дня и одну бессонную ночь. За это время похудел, наверное, на пару килограммов. К утру понедельника я принял несколько оригинальное, но, думаю, правильное решение — пошел к замполиту капитану Морозову. Суть моей сбивчивой, но пламенной речи: «Отец родной! Наша партийная совесть! Не допусти разгула тирании во вверенном вам подразделении, защити ветерана партии, не дай потерять веру в справедливость, останови беззаконие! Спаси Буйновского! Если он не поедет в Москву изучать новую матчасть, то уровень боевой и политической подготовки нашего горячо любимого подразделения резко снизится!» Все это было выпалено на одном дыхании, вперемежку со сдерживаемыми рыданиями (почти настоящими) и должно было произвести надлежащий эффект. В конце своей пламенной речи я, по-моему, действительно чуть не захлюпал носом и проникновенно попросил отпустить меня к папе с мамой. Не знаю, что больше подействовало на нашего добрейшего дядьку — замполита — личное ли обращение ветерана партии (не у всякого члена партии полтора года кандидатского стажа), или просто жалко стало сопливого парнишку, но Морозов обещал разобраться. Это — почти победа! Еще пара дней волнений и ожиданий — и вот справедливое, гуманное решение командования: взыскание — двое суток ареста — остается, но без отсидки, в Москву пусть едет. Вот так, Кепов! Не надо было будить во мне зверя! Со временем наши отношения с Кеповым наладились. Более того, еще даже до нашей командировки мы как-то собрались у нас в комнате, распили с трудом добытую бутылку спирта, с пониманием выслушали взволнованную речь Кепова, с сочувствием отнеслись к его проблемам (и в Москву хочется, и командовать нравится) и серьезно восприняли его обещание снять при первой же возможности с меня это несправедливое взыскание. На чем и разошлись. Толя Кепов оказался обязательным товарищем. Как-то подходит ко мне и сообщает радостную весть, что он снял с меня взыскание. Пришлось опять бежать к промышленникам клянчить очередную
