вашей практикой, стало общей философией. Всякий, кто крадет, должен бояться. Всякий, кто боится, может красть.
– Мелькисаров, хватит спорить. Бесполезно. Я старенький уже, у меня нервы сдают, эт-самое. А вы, молодой человек, перестаньте плеваться. У вас изо рта слюна летит, противно. Мелькисаров. Вы же нам сюрприз пообещали? Мы зачем сюда, за истиной приехали?
– Вы такой мирный стали, потому что вот-вот проиграете, – подцепил Недовражин.
Но только Мелькисаров собрался широко, вольготно распахнуть двери в соседнюю комнату, как снизу раздался звонок. Хриплый, требовательный: да открывайте же быстрее, сколько я буду вас ждать!
В распахнутые двери ринулась снежная пыль; все это время шел ровный, методичный снег; двор замело; поднялся ветер, подсвеченный фонарями воздух стал сверкающим и непрозрачным. На пороге стоял Боржанинов, писатель, из бывших, советских. Известный; живет на деньги с переводов и еще сдает огромную московскую квартиру, на Тверской, в знаменитом доме Большого театра. Лохматая шуба распахнута настежь, на голове разлапистая шапка; Боржанинов походил на барина – с мороза. Голубые глаза уже начали выцветать; рыжие брови свисали кустами; крупный картофельный нос был залеплен пластырем телесного цвета: наверное, выдавлен чирий. Рядом крутился чернявый парнишка, с обильной проседью, лет сорока пяти; Боржанинов не обращал на спутника внимания.
– Сосед, у тебя сегодня наливают? А то мы на кладбище были, промерзли. В ресторан неохота, а дома запасы вышли. Доченьку вот навещали, бедную мою. А до этого ездили к зятю. Хорошо, теперь на кладбищах фонарики, все видно. – Боржанинов говорил зычно; оплывающее «л» похоже было на польское «в»: квадбище, свучаем; говорил он неспешно, со вкусом, каждое слово звучало раздельно; чем-то он был похож на Максима Горького каким его изображают в кинофильмах, только без пышных пролетарских усов.
Домашняя жизнь Боржанинова обрушилась два года назад. Он был ранний вдовец – и второй раз не женился; любимую дочку вырастил сам, в двадцать пять по-хорошему выдал замуж. Но до конца отпускать не хотел, при первой же возможности примазывался к жизни молодых. Они отправляются в отпуск – и он покупает путевку; они решают в выходные прокатиться – то во Псков, то в Ярославль, то в Нарву, Боржанинов тут как тут: ребят, у вас машина низкая, модная-крутая, не для наших дорог; давайте поедем на джипе, я поведу, а вы расслабитесь. Ребятам отказаться неудобно, он и рад.
Той ночью боржаниновский «Лендровер» рассекал обледенелую минскую трассу. Трасса была освещена одноглазо: фонарь то горит, то погашен, из яркого пятна ныряешь в темный провал и снова вылетаешь на свет. Крупный снег слепил отраженными бликами; выныривал из черноты и мутно облеплял стекло. Боржанинов вел осторожно, тише едешь – дальше будешь; куда торопиться, успеем. Любимое его присловье было: Бог создал время, и создал его достаточно.
Надвигалось утро, машин становилось все больше; мимо просвистела мощная пятерка «БМВ», резко вильнула вправо, влево, обошла еще двоих тихоходов и растворилась в темноте. Боржанинов даже позавидовал: бывают же решительные люди.
Километров через десять они увидели ужасную картину: вверх колесами, как мертвый зверь с подогнутыми лапами, поперек дороги валяется та самая пятерка; гигантской гусеницей в придорожные кусты сползла почти неповрежденная фура.
– Папа, не спеши, давай посмотрим! – сказала дочка; зять ее поддержал: заодно водички купим, вон светится киоск, очень хочется пить. Боржанинов медленно затормозил, аккуратно съехал на обочину; и зачем он только это сделал! Постояли, поглазели. Зять оценил обстановку: никого. И – перебежал дорогу. Согнувшись пополам (он был парень высокий), просунулся в торговое окошко, забрал бутылку минеральной, побежал обратно. Но не рассчитал. Поскользнулся, выронил бутылку, хотел поднять. В это время на встречку вылетела мелкая «Шкода»: огибала разбившийся джип. Зять не успел до конца разогнуться, говорят же: высокий, у них это долго; раздался скрежет, неплотный шлепок, вскрик; парня подхватило, подбросило, швырнуло – как будто тело подняли на рога. Он негромко упал на землю – лег неправильно, неуютно; не шевелился. Дочка завизжала – на пределе голосовой силы, и, не видя ничего, метнулась к мужу. И тут – нешипованный «Опель». Раздался тот же страшный звук, который не забыть, не сбросить из памяти. Не добежала… А ведь она уже носила боржаниновского внука, вот какое дело…
Вместе их похоронить не получилось. На тесном переделкинском кладбище было место только для Лёльки: гроб в гроб, в одну могилу с матерью. Зятя тоже можно было положить, но в урне. Свекор со свекровью кремировать сынка не согласились, увезли к себе, недалеко, на Востряково. Дети легли поврозь.
Боржанинов и так выпивал регулярно; просыпался ровно в шесть, минута в минуту, без признаков похмелья, сразу же садился за работу; увлеченно писал до обеда. А после обеда и до самого сна – бесперебойно квасил. Через его рабочий кабинет была протоптана белесая дорожка: от письменного стола до журнального столика возле дивана, наискось. Тут всегда стояла поллитровка, граненая толстая рюмка на округлой ножке, а в маленькой миске лежали черные сухарики. Изредка – соленый огурец. Выпил, хрустнул, вернулся за стол. Через полчаса – по новой. И опять… А после пережитого он запил вообще по-черному. Заранее отпер входную дверь, чтобы могли входить ученики и прихлебатели, которые окружали его все последние годы, задернул в кабинете занавески, перестал включать верхний свет, только засвечивал тусклую настольную лампу; сидел взаперти, как сыч, и тупо напивался в одиночку.
Девять дней он пропустил. Когда за ним заехали бывшие родственники (поминки отмечали у них), Боржанинов был невменяем. Молча смотрел, шевелил бровями, сопел – никого не узнавал и встать с диванчика не смог. Свекор, бывший моряк, раскатисто матюгнулся – и накануне сорокового дня приехал к Боржанинову заранее: ночевать и выводить из запоя, чтобы тот хотя бы день продержался, для приличия. Прогнал прихлебателя, заставил выпить литр рассола, перемешанного со спиртом, соком сельдерея и тремя столовыми ложками табаско; отер махровым полотенцем обильный пот, насильно уложил – и сам улегся рядышком, на раскладушке, чтобы ночью ни-ни, только воду.
Ровно в пять Боржанинов проснулся, прямо в тапочках вышел во двор: на каком он свете? почему так худо? Свекор обувался и чуть-чуть отстал; торопливо распахнул входную дверь и увидел Боржанинова у крыльца на коленях. Допился? сердечный приступ? Нет. На крыльце лежал любимый Лёлькин рыжий кот, Блохан. Лапы раскинуты, глаза остекленели; как будто внезапно ударил мороз, кот на ходу застыл: ткни, и расколется.
Двенадцать лет назад Боржанинов нашел Блохана возле переделкинской помойки; рыжий скелетик, облепленный мухами, даже пищать не мог. Сердце не камень; котенок был брезгливо завернут в носовой платок и доставлен домой; вечером они с Лёлькой устроили ему купание в железной миске. Мокрые кошки скукоживаются, становятся похожи на гомункулусов; от тощего Блохана вообще ничего не осталось, куриная шейка с отростками, облепленная шерстью. Было позднее лето, они занимались водными процедурами на свежем воздухе; в миске, как маковая крошка, чернели сотни блошиных точек; полудохлые блохи с трудом выпрыгивали с полотенца, увязая в махрушках; омовение пришлось повторить.
Блохан, избавленный от неизбежной смерти, вырос жирным, наглым самураем, держал под контролем всю кошачью округу, но дома вел себя нежнее нежного. Особенно с Лёлькой. Когда она в детстве уезжала на лето, демонстрировал сущую мрачность, поворачивался к Боржанинову задом и презрительно подергивал кончиком хвоста; Лёлька возвращалась, загорелая, подросшая, и кот безумно метался по дому, вспрыгивал на диванные подушки, выгибал спину и скакал наискосок по комнате, отталкиваясь всеми четырьмя лапами (Лёлька называла это: прыгать скандибобером). Она повзрослела, переехала к мужу; Блохан приучил себя ценить ее воскресные приезды, и в каком бы загуле ни был, какие бы романы ни закручивал, за полчаса до появления хозяйки лежал в прихожей и вылизывал лапы. Лёльку к мужу ревновал, при первом его приближении забирался на шкаф и сверху шипел: ненавижу!
Вечером того катастрофического дня Боржанинов приехал из морга, налил себе первый стакан, выпил мелкими глотками, торопливо; Блохан вскочил ему на штанину и повис. Стряхнуть кота не получилось; он пропорол железными когтями кожу, тонко, болезненно; кота трясло, как температурного больного. Ночью он стал истошно выть, как перед случкой в полнолуние; Боржанинов, не допившийся еще до полного бессилия, вышвырнул кота на улицу; тот исчез. А на сорок дней вернулся – и подох.
Потрясенный Боржанинов прекратил запой. Стал пить по-прежнему: спокойно, регулярно и умеренно. А в новом романе, получившем все главные премии, рассказал историю погибшей дочери, ее любимого кота –
