шикарно? Конечно хотел бы. И чтобы авдюшка была твоя? Еще бы. И квартирка. И отпуск в крутом положительном месте. Но жить как Абгарыч, насупленно, сутуло, все время что-то решая, перебирая в мозгу, – нет, не хотел бы. Значит, нечего жалеть и о деньгах. Каждому хомут по шее.
– Валентина, подай телефон, включу, мало ли что.
И тут же, как назло, звонок. Вот ведь змеиная баба, доставучая, что ей надо.
– Але. Да это… так получилось, Степан Абгарыч. Ну, я же не знал, что вы рейс поменяли. Виноват. Да, немедленно выезжаю. Да. К прилету успею. Понял, больше никогда не отключу.
– И тут видим – у бабы аварийные глаза, ну ничего не соображает, в шоке. Мы, тксть, ее слегка стабилизировали, а, вот она и очнулась.
Сознание включалось щелчками, уровень за уровнем. Сначала Жанна почуяла убийственный нашатырь, брызнули слезы, пришлось открыть глаза – и хорошо, что не накрасилась. Потом поняла, что лежит на заднем сиденье микроавтобуса. Затем сообразила: приехали спасатели. И наконец, как молния:
– Где Иван? Что с ним?
– Все в порядке, дамочка, не волнуйтесь. Жив и здоров ваш кавалер. Швы на лоб наложат, долбанулся, кожа рассеклась, и ногу вывихнул, а так сразу отпустят, только вот одежду подвезут. А машинку он, пардоньте, утопил; конец машинке.
«Скорая» стояла неподалеку; Ваня смирно лежал на койке, закутанный в одеяло; поперек лба шел косой шов, толсто залитый лечебным клеем. Жалко улыбнулся, смущенно попросил прощения; дурак. Жанна быстро сговорилась с медиками: сто долларов, нет двести, нет сто пятьдесят, поехали. И машина мигом укатила в Иванцово, на полной скорости; дорога была пустая, им даже мигалку не пришлось включать.
Приезжает муж из командировки. И где жена?
Ни записки, ни следов сегодняшнего пребывания. И холодильник пуст.
Слиняла за город, надеялась затариться с утра? А он поменял билеты и явился под вечер. Смешно. Повод для любовного скандала: молилась ли ты на ночь, Дездемона? Мучения, терзания, подозрения. С одной-единственной, но важной оговоркой. Некого ему подозревать. Потому что это Жанна. А Жанна – вне подозрений. Так что никаких мучений и терзаний нет, а есть простой практический вопрос: куда она могла сегодня подеваться?
Уральская поездка удалась. Челябинским заводчикам он дал от ворот поворот, но пермское купечество лихвой восполнило убытки. Ударили по рукам, вихрем прокатились по району. Город холмистый, просторный и солнечный; Кама сияет во льду. А загородная местность плоская, открытая, основательно вырубленная и насквозь просвеченная матовым зимним светом.
Они промчались кавалькадой в сердцевину области; так сказать, на окраину края и по окружности округа – шутка местного поэта, прикормленного купцами и хорошо говорившего тосты. Здесь прежде были политические лагеря и до сих пор остались уголовные зоны. В уголовном музее Мелькисаров бывал: Владимирский централ за умеренную плату знакомил с воровской романтикой. А в музей советских политических попал впервые в жизни.
Все тут было как положено: колючка, вышки, узкие проходы, казарменный барак, штрафной изолятор, карцер с ледяным бетонным полом. Экскурсию вел низенький, раздувшийся от бицепсов мужичок, бочонок с короткими ножками; рассказывал в деталях и красках, с очевидным удовольствием. Так дед вспоминает про ушедшую молодость: понял, какими мы были? Ну то-то.
В этой камере сидел бандеровец, тот еще, послевоенный; к нему подсадили русского фашиста, думали, сцепятся, а ничего сидели, дружно. Охрана посмотрит в глазок: тишь-благодать, один лежит, другой ему книжку вслух читает – по-русски или по-украински, потом меняются местами, по-украински или по-русски; на сердце хорошо, надежно, хоть сейчас отменяй надзор, экономь ставку. А здесь вот имелся выгул – штрафной, без поблажек, из двух маломестных коробок; одного заводят в этот отсек, другого в тот, разговаривать не положено. Сверху по кромке бродит солдатик, туда-сюда. Зеки ждут, когда солдатик отвернется. Пора! Тынкс, пуляют записочки. Думают, солдат не видит. А солдат все видит. Просто скучает и мерзнет. Пусть, думает, пошалят, а я покурю. Это только снизу кажется, что наверху хорошо, а там такие ветры дуют…
Мелькисаров спросил:
– Вы что, тут сами сидели?
– Не-а, я тут стоял.
Экскурсовод был тогда вертухаем. Грянула перестройка, их распустили в чистую отставку, он покрутился в городе, нигде не нужен, неуютно. И вернулся работать в музей. Можно сказать, экспонатом. А в чем проблема? нет проблемы. Заключенных он не обижал, даже помогал готовить голодовки. Потому что же – какая голодовка, если в укрывище нету консервов? Так можно и концы отдать. К тому же что с охраны спрашивать? У ней такая служба. А вот врачи, оно конечно. Случалось. Таких бы сам порезал.
Был тут один диссидент, без посылок и без свиданий. Законник, достал начальство. Прислали доктора из ментовской больнички – кому, понимаешь, дырку просверлить, кому пломбу поставить или поменять коронки. Доктор всех обслужил по полной, а диссидента почему-то отодвинул напоследок. Но тем не менее принял, под самый занавес. Зубки подточил для протезов, сверланул гнильцо, кой-где заложил под будущие пломбы мышьяку. И уехал: время приема вышло. Проходит неделя – доктора нет. Проходит другая – снова его нету. И третья. И месяц. И три. Дырки обвалились, боли ударили в кость, заточенные сколки зубов расцарапали язык. Диссидент говорить почти не может, скулит по-собачьи, лезет на стенку, бьется по ночам головой, весь сизый, в подтеках. А что охрана может сделать? Анальгину тихо передать, вот и все. Да какой анальгин при таких делах.
– Чем же кончилось?
– А вот здесь вот он повесился. Простыню порвал, за решетку зацепился, и спрыгнул. Утром смотрим: на полу валяется стул, на стене – застывшая фигура. Уродец такой. Руки чуть в сторону. Как бы на кресте. Наверное, с узлом не справился, неопытный, мылом не смазал, захлестнуло не до конца, умер не сразу, стену скреб… А теперь, господа, вам предоставлена возможность, по желанию, посидеть недолгое время в настоящем советском карцере, на хлебе и воде. Целых пятнадцать минут.
Пермские купцы загоготали: оголодаем! плохая примета! кто ж в России по доброй воле полезет в темницу? накликаешь! А Мелькисаров уцепился за возможность попробовать: как оно там?
Там оно оказалось так. – Безнадежно стукнула дверь, в замке два раза провернулся ключ; звук был толстый, основательный. Четыре серые стены, над головой полуокошко, кровать в дневное время суток задрана вверх, закреплена в стене. Сидеть на корточках, по-чеченски, неудобно – затекают ноги, тут же начинает ныть спина; снизу, от пола, тянет вечной мерзлотой, зад и промежность леденеют, инстинктивно поджимаются, как у промерзшей собаки. Только у собаки имеется теплый хвост, а человеку прикрыться нечем. Четверть часа – не срок, можно было бы и постоять, но хотелось в первом приближении пережить подобие неволи.
Мелькисаров наблюдал, запоминал, анализировал. Не дай бог пригодится. Время тянется подчеркнуто медленно. Нарастает ощущение удушья. Совершенно пустое пространство, не за что зацепиться взглядом, сосредоточиться на постороннем, закрыться от себя самого. Может быть, интеллигентам-диссидентам и нормально, а он медитировать не привык, стихов не сочиняет; идеи должны вспыхивать сами – в случайных промежутках, между бесполезными делами. Для этого нужны люди. Много всяких людей вокруг. Постоянно. Они достают до кишок, от них прячешься, вырубаешь телефон, мечтаешь о морских пейзажах Айвазовского, где только море, море, море, и никаких портретов; а все равно – ныряешь в многолюдье, как рыба в воду. Интеллигента можно погубить, запихнув в густую человеческую массу. Задохнется. Для человека дела нет ничего страшнее, как сесть на корточки, среди голых безжалостных стен, и отключиться от внешнего мира. Потому что он сам себе не нужен. Неинтересен. Ужасная вещь – тишина. Почему охранник не хочет смотреть в глазок? Почему оставляет его в полном и проклятом одиночестве?
Какое же счастье, что это игра.
Скрежетнула кормушка.
– А вот, пожалте, водичка. И хлебушек. Какой уж есть. Слегка поплесневел. Но уж вы не взыщите.
– Сам пей свою водичку.
Мелькисаров злобно ходил по камере. От стены до стены. Мелкими шажками, чтобы наподольше хватило. Раз-два-три. Три-два-один. Дурацкая была затея, пермяки не прогадали, а он попался. Раз-два-три. Сколько еще? Минута, две? Никогда не знал, что значит страх закрытого пространства. Не догадывался, что
