как заехал, так и бросил.
Василий и взаправду торопился. Слету перебросил машину через бордюр, пулей влетел в подъезд, сунул все ключи в почтовый ящик, и был таков. На переднем сиденье оставил телефоны и записку: «Простите, Степан Абгарович. Я увольняюсь. Боюсь. Денег за последний месяц не надо. С уважением бывший водитель В. Аксененко».
День завершился. Суета окончилась. Господитыбожемой, сколько он всего успел!
Побывал на перевязке, до костей пропах спиртовым раствором, йодом, мазью против воспалений.
Обзвонил своих скрытных клиентов, дал им сигнал о грозящей опасности. Эужен и Юрик исчезли, маячок перепрыгнул украинскую границу и в районе Чернигова тихо угас, но схема тройного ключа им теперь понятна, остальное – детали, никто пока не может дать гарантий безопасности.
Поднял старые связи, продумал линию защиты. Белодомовский чиновник в новую эпоху не вписался, сидел в полуотставке при Совбезе, но все-таки звонком помог, связал с приемной замминистра; тот поставил дело на контроль и обещал, что завтра Вушкэ перебросят в город.
В промежутке нужно было объясниться с Соломоном, Ульяной и Анной; про Тому-чепчика он никому не сообщал, рассказывал про похитителей, принимал сочувствия как поздравления, обещал повидаться как только, так сразу. На минуту свиделся с Котомцевым, передал заслуженный гонорар; постановка провалилась, но Котомцев в том не виноват. С Ухтомским тоже было бы не худо расплатиться, но костромское дарование на связь не выходило; похоже, испугалось и ушло в недолгий актерский запой. Не беда; пропьет наличность и прорежется.
Вечером, шатаясь от усталости, Мелькисаров прихватил свои альбомы, молдаванский фотоаппарат – и заглянул в квартиру Жанны. Чайку попить, погладить по головке, вместе посмотреть, что там насняли эти уррроды, и попросить, чтоб не сердилась. Финал оказался смазанным и неловким, замысел пошел насмарку, Жанна оскорблена, задета за живое; но можно расписать в подробностях, что было бы, если бы… Жанна не дура, поймет и оценит.
Но квартира – пуста. Записку искать бесполезно, звонить не имеет смысла. В таких случаях записок не пишут, телефон не включают. Ситуация прозрачная насквозь, незачем гадать и напрягаться. Слишком сильным оказалось унижение. Решила наказать. Намекнуть на возможность разрыва. Что ж, имеет право рассердиться и послать сигнал обиды. Как-нибудь потом разрулим, не сейчас.
Снова страшно захотелось спать. Обвально. Лечь немедленно – и провалиться в темноту без снов. А в полседьмого раздался звонок. Жанна объявилась? Нет, не Жанна. Лейтенант. Хихикает, но при этом серьезен до катастрофизма.
– Хренотень, Абгарыч. Хренотень. Хмырь повесился.
– Что?!
– Ну это фраза из кино, не помнишь? Короче. Полчаса назад Вушкэ найден в камере мертвым. Версия – самоубийство. Абгарыч, сховаться тебе надо бы, Абгарыч. Все пошло по плохому сценарию, тут я уже не помогу, прости. Держись, удачи тебе.
Так он с Жанной и не поговорил. Счет времени пошел на часы и минуты. Даже бояться уже было – некогда. Только действовать, действовать.
Мелькисаров, разумеется, всегда был наготове; делаешь деньги в России – обзаведись многократными визами и несколькими паспортами; один хранится дома, другой упрятан в банковской ячейке, третий в сейфе у надежного посредника; четвертый в боковом кармане: мало ли как обернется. Вот Миша Живило, дай бог ему здоровья; в «Пушкине» сидел и кушал борщик; вдруг ему позвонили; он ложку отложил, марш-броском в «Шереметьево», и – успел. А всех подручных – взяли, посадили.
Но в этот раз обычный путь не пригодится. Если команда по нему пошла (а как ей не пойти? Мартинсон хотя давно уже
Арсакьев бранчевал в «Мариотте», с часу до двух, ежедневно. Третий столик по левую руку от барной стойки. Обычно ему подавали мутно-розовый супчик из раков, полубокал хорошего вина, бутылку минеральной с газом, прозрачно-золотые дольки тонкокорого лимона – и стандартный набор сыров, твердый, мягкий и творожный. Он быстро выхлебывал супчик, покамест горячий – и потихоньку жевал сыры, попивая легкое вино; с удовольствием смотрел по сторонам, наблюдая за яркой гостиничной жизнью – и ждал визитов.
Все знали; по-другому Арсакьева не сыщешь; дома он не принимал, позволял себе ходить без телефона, с помощником встречался раз в неделю, по средам: там же, в «Мариотте», полвторого. В остальное время принадлежал исключительно сам себе; что хотел, то и делал, кому желал, тому звонил. А если не желал, то сажал Анатолия рядом, и часами крутил кино, по ходу комментируя героев, постановку и сценарий. Или ходил по музеям. А наскучит – путешествовал по Африке, страна за страной; коричневая карта континента была истыкана флажками; неосвоенных мест почти не осталось.
В этот раз Олег Олегович был занят. Мелькисаров присел за соседний столик и прислушался. Нервная девочка, лет двадцати (практикантка?) брала интервью. Подпускала в голос хрипотцы, показывала знание предмета. Арсакьев беззаботно объяснял ей: такие вот мои воззрения на жизнь, историю и эт-самое, политику.
Очередь дошла до Мелькисарова. Арсакьев обрадовался: как там музыкальный агрегат? Наладили? Не воет, эт-самое? Потом внимательно послушал, понял, что все куда серьезней. И погрустнел. Раньше он отказывал лихо, без промаха, как хороший стрелок разбивает тарелочку влет: почти не целясь, навскидку. Теперь не то; два пенсионных года не прошли ему даром. Говорить решительное нет – неуютно; что, Мелькисаров сам не понимает, в какое положение ставит Арсакьева? Чем ему придется отплатить за эту просьбу?
– А я чем заплачу, если не выскочу?
Долгое молчание. Больничный запах мятного чая. Тихое позвякивание ложечки. Недовольный вид. Борьба с самим собой.
– Ну ладно.
Хороший он старик, настоящий.
Ему сказали – возьми документы, фотографии (скопируй старые, чтобы все было без кровоподтеков), подъезжай в Данилов монастырь, стой там на выходе и жди. Он стоял, ждал, немного мерз. Бородатые мужчины бодро шагали ему навстречу, женщины в черных платках энергично семенили, путаясь в длинных юбках; подойдя поближе, окидывали Мелькисарова опасливым взглядом, тут же делали вид, что идут себе дальше; обойдя со спины, поспешно поворачивали и ныряли в монастырские ворота. Их можно было понять; мохнатый мужик, дорогое черное пальто, ярко- голубой тончайший шарф, из-под него сияет широкий ворот свежей рубашки; а на физии – лиловые потеки, левый глаз опух, губа ободрана, покрыта темной коркой, руки перевязаны бинтом. Бомж, переодевшийся в бутике. Или сумасшедший богатей. И еще неизвестно, что хуже.
Вдоль белого забора лежали остатки черного снега, по асфальту стекали потоки мерзлой воды; апрель набирал обороты. Прошло десять минут, пятнадцать, полчаса; наконец, из внутреннего дворика монастыря выехал потертый «Лендровер»; передняя дверца открылась:
– Садись. Как сам? Меня зови Иван Иваныч.
За рулем сидел мужчина очень средних лет, в неброском костюме и тихой, обыденной внешности. Уважительно-насмешливо посмотрел: «Серьезно поработали. Но заживет. Не звери». Они отправились на третье кольцо; о деле речь на заходила, рано; они спокойно, по-соседски говорили о всяких важных пустяках. Что жена, как бизнес, а с деньгами? Ходишь в церковь? нет? а напрасно.
Доехали до кладбища в Калитниках, запарковались; вдоль трассы несся ветер, в котором остатки холода смешались с первой весенней пылью; внутри ограды было тихо, мирно, полный штиль. И как-то по- особому, кладбищенски уютно. Галька приятно шуршала. Свежие могилы пахли молодой землей, новые ограды – масляной краской. Жизнь, добровольно примиренная со смертью.
