и обществоведов и гуманитариев – с другой.
Что решают кадры?
Университетская структура, ориентированная на выпуск кадров, относящихся к первой из выделенных категорий, скорее всего занята производством тех, кого французский социолог Пьер Бурдье удачно назвал
В сложившейся ситуации получается, что университетом в подлинном смысле слова может называться лишь то образовательное учреждение, которое способно выпускать все четыре категории специалистов, в том числе и наиболее отличающиеся друг от друга (первая и четвертая категории). Однако будет ли в этом смысле подлинный университет исследовательским? Ответ на данный вопрос связан уже не с характеристиками готовящихся кадров, а с тем, какая категория специалистов имеет наибольшие шансы сделать карьеру в самом университете.
Очевидно, что в силу конъюнктуры, существующей на рынке труда, государственные вузы могут пополняться исключительно за счет кадров, никак не обеспокоенных ни интеллектуальной автономией, ни повседневной рутиной, ни принципом выслуги лет. Зато готовых на самую скромную оплату своих скромных интеллектуальных усилий.
При этом до сих пор в России лишь государственные вузы могут получить статус исследовательского университета.
Возможное решение напрашивается само собой. По экономическим причинам исследовательскими университетами могут стать общественные университеты, объединившиеся в общие конгломераты с так называемыми предпринимательскими (entrepreneurial) институтами. Конкурентные условия существования общественно-предпринимательских вузов и сейчас во многом более жесткие, чем государственных. Подобное положение дел и заставляет их полагаться на политику постоянных инноваций. Осуществлять ее в состоянии лишь по-настоящему компетентные кадры, которые способны к принятию самостоятельных и неординарных интеллектуальных решений.
Глава 6
Информационная экономика
Техника как власть
Из перспективы информационной экономики любая наша деятельность является конструированием. Все мы – гуманитарные инженеры, причем не важно чего: своей судьбы или рабочего расписания, души, досуга или труда, «естественной», «неестественной» или «противоестественной» реальности, а также жизни, искренности, упрямства, деятельности, смерти, размышления, социально- политических институтов, спокойствия, внимания, тревоги, пренебрежения, самоанализа, ярости, любви, истерики, равнодушия, паники, родственных отношений, умиротворенности, болезни, спортивных занятий, творчества, «общения с природой», милосердия, ненависти, расслабленности, высокомерия, общения с «меньшими братьями», наконец, «просто общения». Выражаясь несколько иначе, из любой перспективы наблюдения в сердцевине нашего существования оказывается виден растущий, меняющийся на наших глазах магический кристалл техники.
Речь, однако, не идет о технике, которая должна пониматься «сугубо технически» – в духе заветов XIX – первой половины XX века: техника давно уже не поддается определению как простое или не очень простое средство (например, «средство производства»). Именно поэтому понять технократическую подоплеку проекта информационной экономики невозможно, пользуясь марксистской или квазимарксистской методологией анализа промышленных революций. Вместе с тем именно такое слишком служебное отношение к технике вдохновляет тех, кто склонен к проведению в образовании «реформ ради реформ».
Приведем примечательный отрывок, демонстрирующий систему установок сторонников подобного подхода: «В мире происходит экономическая революция, сравнимая по масштабам с промышленной революцией XIX века. Меняется способ производства – если в течение последних 200 лет работник „прилагался“ к машинам, а средства производства поглощали основную часть капитальных затрат, то в „новой экономике“ компьютер выступает как относительно универсальное средство производства (как лопата или молоток в доиндустриальной экономике), реализующее уникальные способности работника. В „новой экономике“ именно на обучение и оплату высококвалифицированного работника приходится основная часть затрат… Это ставит Россию перед необходимостью обеспечить массовый уровень образования, соответствующий „новой экономике“».[23]
Приведенный благостный зачин из статьи известного автора не должен вводить нас в заблуждение. Применение предложенной рецептуры с легкостью может стать залогом вечного движения по пути догоняющего развития – и одновременно гарантией систематического отставания. Причина? Она состоит в том, что к технике эпохи информационной экономики нельзя подходить с мерками индустриальных и доиндустриальных времен. Однако именно этот подход и по сей день кладется в основу образовательной реформы, выступает идеологической платформой для модернизации воспроизводственных механизмов российского общества.
Тайна, или, если угодно, хитрость, современной техники – в полном и безоговорочном превращении ее в арсенал символической власти. Символическая власть – самая древняя и вместе с тем самая современная разновидность властных ресурсов, способная наделять репутацией, даровать признание, вызывать веру. Это власть, обеспечивающая контроль над умами и сердцами.
В отличие от власти, основанной на диктате и насилии, она не нуждается в сколько-нибудь осязаемых подтверждениях своих возможностей. Напротив, чем менее заметна символическая власть, тем она более эффективна. Вместо «материальности» она делает ставку на «виртуальность».
Если рассматривать видоизменение властных отношений в перспективе смены социально-экономических формаций, окажется, что «виртуализованная» символическая власть оттеснила собой дисциплинарную власть физической мобилизации и принуждения, которая нашла идеальное воплощение в демонстративно «овеществленных» производственных структурах индустриального общества. Суть произошедшей мутации заключается не только в том, что фабрично-заводскую модель производства вытеснила кибернетическая (в которой роль главного действующего лица играет уже не человек, а компьютер). Все более последовательная индустриалистская материализация власти на определенном этапе обернулась ее символической диссеминацией (рассеянием).
Это не значит, что власть стала менее концентрированной – совсем наоборот. Однако изменился способ ее концентрации, а значит, и способ ее обращения и применения. Символическая диссеминация властных ресурсов означает лишь то, что последние обрели иной «носитель». Вместо тяжеловесных структур индустриальной цивилизации с ее стройками, станками, трубами, конвейерами, тракторами, заводами- гигантами, комбайнами, горячими цехами, кранами, турбинами, обществами-фабриками, прокатными станами, людьми-винтиками, доменными печами, электростанциями, которые лучше всего мыслить по аналогии с основными материалами XIX–XX веков сталью и железобетоном, возникли гибкие до неопределенности и подвижные до неуловимости информационные структуры.
Инсталлированное бытие
Сообщения, средства связи и способы коммуникации слились до полной неразличимости. Вследствие достижения всеобъемлющего единства «содержания» и «формы» именно информация (информация) выступает примером структуры в полном смысле слова. При этом, обретя «носителя» в виде информации, власть и сама оказалась «оцифрованной», сделалась информационной властью. В результате нет более ничего, что не имело бы отношения к информационным ресурсам; соответственно нет более
