«Монголки» стали, своего рода, бичом армии.
Когда наша дивизия входила в деревни и поселки б. Польши, то всем нам бросались в глаза, большие, породистые и сытые лошади крестьян Западной Украины. Война и немецкая оккупация не лишили их этого достояния. В начале на этих лошадей любовались и завидовали.
Но, однажды, кому то в голову пришла «остроумная» идея — обменять наших «монголок» на этих лошадей. Очевидно, эта мысль зародилась у кого то, кто имел непосредственное отношение к «монголкам» и мучился с ними. Каким-то образом, этому ловкачу, удалось, у одного из крестьян, вывести его лошадь и всучить ему в обмен «монголку». Он хвастался этим своим «достижением», гордо демонстрируя обмененную лошадь. Весть об этом дошла до какого то начальства; оно же, воспользовавшись этим случаем, решило вообще, обменять всех «монголок» на крестьянских лошадей.
Было отдано соответствующее распоряжение и «обмен» начался…. Этот «обмен» превратился в нахальный неприкрытый грабеж «освобожденного» населения. В начале крестьян уговаривали, давали какие то расписки и проч. Но видя их упорное сопротивление, стали просто входить в крестьянские дворы, выводить лошадей и оставлять своих «монголок». Плач и стон пошел по деревням……
Мужчины мрачно смотрели и, в большинстве случаев, молчали. Некоторые пытались сопротивляться, но их быстро успокаивали весьма вескими аргументами в виде оружия. Многие женщины плакали, умоляли оставить им хотя бы одну лошадь. Но у них безжалостно забирали их. Освобожденные от военной службы «монголки», понуро стояли во дворах своих новых хозяев….
Так, за счет нескольких сел и деревень, дивизия обновила свой конский состав.
——
Перед вечером мы остановились в большом селе. На пригорке, над рекой, высилась прекрасная пятиглавая церковь, с блестевшими на солнце золотыми крестами. Когда все разместились, я пошел посмотреть поближе, понравившийся мне храм. Церковь была закрыта; я вошел в церковную ограду, обошел вокруг церкви и остановился на краю ската, спускавшегося к реке. Вид был превосходный….
За мной раздалось негромкое покашливание. Я обернулся… У стены храма стоял пожилой священник и со смешанным чувством любопытства и страха, смотрел на меня.
— Добрый день, батюшка!
— Здравствуйте! Что, на реку любуетесь?
— Да, зашел, хотел вашу церковь посмотреть; она мне издали очень понравилась, да вот закрыта только….
— А вы, что надолго?
— Да нет, завтра дальше двигаемся.
— А почему вас церковь интересует?
— Видите ли батюшка, я такой же православный человек, как и вы, человек, так сказать, церковный, имевший к церкви прямое отношение. А то, что я сейчас в форме — так на это не надо обращать внимания; сейчас, во время войны, можно встретить в армии кого угодно. На ленинградском фронте у нас в полку служил поваром священник, а наводчиком на орудии — дьякон! Вот оно как теперь бывает.
— Что вы говорите?
— Да, факт.
Мы разговорились. Батюшка любезно открыл и показал мне церковь, а затем предложил зайти к нему закусить и выпить чаю. Я с удовольствием принял это предложение, ибо уже давно не был в нормальной семейной обстановке; хотелось по человечески посидеть, поговорить.
Мы сидели в уютном церковном домике и пили чай, любезно приготовленный матушкой отца Алексея. Отец Алексей священствовал в этом селе около двадцати лет; до 1939 года эти места являлись польской территорией и он не был еще знаком с советской властью. В 1939 году познакомился, натерпелся и теперь со страхом смотрел на «освободителей», заполнивших его родное село. Больше всего его интересовал церковный вопрос — новый курс советской власти по отношению к церкви, взятый ею во время войны.
— Скажите — обратился ко мне батюшка — как вы думаете, это новое, так сказать, «благожелательное отношение» к церкви со стороны власти, будет проводиться всерьез и надолго?
— Да, надолго, но не всерьез.
— Я вас не понимаю.
— Очень просто. Большевизм всегда будет антирелигиозен, всегда будет непримиримым врагом всякой религии, а, в особенности христианства, так как оно по духу в корне враждебно коммунизму. Поэтому, говорить о том, что новая церковная политика ведется «всерьез» — не приходится. Это только политический трюк, вызванный необходимостью. Это только уступка стремлениям народа к религии, ярко выявившимся во время войны.
Но, как определенный политический курс, новое отношение к Церкви, будет длиться очень долго. Неопределенно долго. Ведь дело заключается в том, что власть хочет, просто напросто, заменить неудавшуюся идейную и насильственную борьбу с религией — использованием религии в своих собственных политических целях.
Церковь совершенно откровенно ставится на службу принципиально безбожному государству. Как не парадоксально это звучит — вы, священники должны стать «духовными» политическими агитаторами советской власти. Вот, собственно говоря, та цена, за которую вам дадут возможность как то дышать.
— Это ужасно!
— Есть другой путь, но не все могут идти им.
— Какой?
— Вы ничего не слыхали про катакомбную церковь в СССР?
— Слыхал, видел даже, во время оккупации, ее представителей.
— Ну, вот видите. Путь катакомбной церкви — путь отказа от компромисса с советской властью и уход в нелегальную церковную деятельность, в церковное подполье…. Этим путем могут идти только самые сильные духом. Для них нет «благожелательного отношения» и их преследуют и травят как зверей. Их удел концлагерь и смерть.
— Да, но Церковь сильна кровью мучеников….
— Вы правы!
Мы расстались с батюшкой друзьями. Благословив меня, он долго стоял на пороге своего домика, смотря мне вслед и приветливо кивая своей убеленной сединами головой.
2. Последние бои
Выполняя приказ командования, дивизия выходила на линию фронта, к железной дороге Ковель- Холм, соединявшей основные силы противника с тылом. Прямо с хода, дивизия была брошена в наступательный бой. Перед ней была поставлена задача, во что бы то ни стало, выбить немцев и, перерезав железную дорогу, захватить ряд станций и населенных пунктов.
В лесной прогалине, недалеко от опушки большого соснового леса, помещался штаб батальона. В двух небольших комнатках одинокой крестьянской хаты, набилось невероятное количество народа. Помимо командования батальона, здесь находились комиссар полка, представитель штаба дивизии и какие то, неведомо откуда появившиеся офицеры связи; тут же толкались наши ординарцы, два заблудившихся ездовых из соседнего полка, батальонный врач со своими санитарами и всеми медицинскими принадлежностями. Все это говорило шепотом, чего то ожидая и переговариваясь. Батальон готовился перейти в наступление на решающем участке всей операции. Мы находились на наиболее близком и наиболее уязвимом для противника месте в смысле захвата железной дороги.
У стола над картой склонился новый командир батальона, пожилой, около пятидесяти пяти лет, человек, находившийся в запасе и недавно мобилизованный в армию. Из всех комбатов с которыми я имел дело в эту войну, этот производил лучшее впечатление. Он был значительно интеллигентнее общей массы офицерства красной армии, спокойнее других и, главное, не трус. Напротив него сидел комиссар полка.
— Товарищ командир батальона — говорил комиссар — учтите, что никаких резервов у нас нет. Наша дивизия — это единственное пополнение, прибывшее на этот участок фронта. Вы посмотрите на какой
