— Не надо, — произнес он сквозь кашель слабым, хриплым голосом. — Он стрелял два раза… Опоздали, ребята, кажется, я ухожу… — Потом жестом попросил всех приблизиться. На бескровных губах Павла Сергеевича вспыхнула и погасла бледная улыбка, и он перешел на неясный шепот. — Гришатка, Веня, — продолжал он хрипло, — будьте большевиками… Пусть ваш отец не кряхтит… лучшей веры у нас всех нет и не будет…
Он замолчал. Из полуоткрытого рта вырвалось сиплое дыхание, губы сомкнулись.
Когда через четверть часа Надежда Яковлевна возвратилась вместе с запыхавшимся от быстрой ходьбы долговязым человеком в белом халате, Александр Сергеевич даже не пошевелился. Главный врач расстегнул пропитанную кровью кавалерийскую гимнастерку Павла, послушал его, потом поднял плетью свисавшую тяжелую руку и соединил на груди с другой. Не глядя на Александра Сергеевича, промолвил:
— Саша, возьми себя в руки. Я уже тут не нужен. Большевик Якушев скончался.
И вышел.
Всю ночь Александр Сергеевич, облаченный в черный сюртук, просидел не смыкая глаз у тела, брата, а Надежда Яковлевна вздыхала в соседней комнате, не рискуя мешать этому их последнему свиданию. Александр Сергеевич гладил мягкие волосы брата. Глаза его были совершенно сухими, а голос безысходно печальным, когда он тихо, будто только себе, повторял одни и те же слова: «Эх, Павлик, Павлик! Да как же все это случилось?.. Вот и остались мы на земле без тебя, дорогой… Все в жизни поправимо, непоправима одна лишь смерть».
Едва забрезжил рассвет, у парадного затормозила машина. Хлопнула дверца. Надежда Яковлевна поспешила в коридор и вернулась с двумя незнакомцами. Один из них — небольшого роста с черными цепкими глазами — протянул широкую, твердую ладонь и коротко сказал:
— Секретарь горкома партии Бородин. Зовите просто Тимофеем Поликарповичем.
Второй, огромного роста, в распахнутой кожанке, выдавил простуженным басом одно слово:
— Ловейко.
И, несмотря на придавившее его горе, Александр Сергеевич взглянул на него и подумал: «Так вот он какой, руководитель новочеркасских чекистов. Действительно, лучше всякого тореадора кулаком быка сразить может».
Постояв в изголовье покойного, секретарь горкома обнял Александра Сергеевича.
— Дорогой вы наш, — сказал он глухим голосом, — уже ничего, к сожалению, не изменить. Мы приехали, чтобы выразить вам и вашей семье сочувствие, если оно хоть как-то сможет ослабить вашу безраздельную скорбь. Да разве ее ослабишь? Мы одно только можем сделать: рассчитаться с врагами революции за нашего Пашу. Это вот от него в первую голову зависит, — кивнул он на своего спутника.
— Будьте спокойны, — пробасил Ловейко. — Не пройдет и недели, как я разнесу их осиное гнездо. Мои хлопцы уже вовсю работают. Ни дохлому, ни живому гаду пощады не дадим.
У Александра Сергеевича дрожали руки. Боясь расплакаться, он поспешно достал из кармана пенсне и утвердил его на рыхлом своем носу. Неожиданные гости отметили этот жест и горько вздохнули.
— Теперь… — задрожавшим голосом проговорил хозяин дома, — теперь последние почести остались. Вот гроб закажем… обрядим…
— Об этом не беспокойтесь, — перебил его Тимофей Поликарпович. — Это уже наши заботы. Похороны собираемся назначить на завтра, если вы, разумеется, не станете возражать. — Лысая голова Александра Сергеевича поникла, и это было принято как знак согласия. — Мы бы даже могли сегодня забрать Павла, выставить гроб в зале заседаний.
— Нет, нет, — решительно запротестовал Александр Сергеевич и замахал руками, — оставьте брата у нас. Пусть он последнюю ночь проведет с нами вместе.
— Хорошо, — согласился секретарь горкома. — А завтра утром гроб с его телом будет выставлен в городском ДКА. Многие с Пашей захотят проститься. — И оба гостя направились к выходу.
Александр Сергеевич со скрипом поднял железный засов, распахнул дверь. На пороге из толстого выщербленного камня-ракушечника его руку стиснула холодная, чуть потная рука Тимофея Поликарповича.
— Эх, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, в партию бы вам надо. Вот и Павел покойный об этом говорил, — сказал Бородин.
— Да где уж там! Какой большевик из меня, если квартала не пройду без того, чтобы не закашляться.
— Жаль, — огорченно вымолвил Тимофей Поликарпович. — Отзывы хорошие о вас идут. И от студентов, и от педагогов.
— Ошибаются, преувеличивают, — вздохнул Александр Сергеевич.
— Нет, — возразил секретарь горкома. — Если масса утверждает, преувеличения быть не может.
Они распрощались, и легковой «форд» умчался, стрельнув сизым удушливым дымком отработанного бензина.
К обеду красноармейцы привезли гроб, обрядили в гимнастерку с боевыми орденами и галифе холодное тело Павла. В ту пору еще не было средств, позволяющих долго сохранять покойника, и брата перенесли в самый затемненный, прохладный угол большой комнаты. Соседская баба Нюша, снабжавшая на Аксайской несколько домов козьим молоком, шестидесятилетняя рябоватая вдова столяра, принесла мешок с только что нарванной пахучей донской травой, усеяла чисто вымытый пол кустиками седой полыни, мяты и чебреца. Всю ночь то Александр Сергеевич, то его жена посменно сидели у гроба, а утром, едва лишь вислогубый пастух Филька прогнал за реку общественное стадо, парадную дверь распахнули настежь. Приходили соседи по Аксайской и Барочной, знавшие и не знавшие Павла Сергеевича мужчины, женщины, дети. В скорбном молчании останавливались у гроба и, не сказав ни слова, покидали дом. Какая-то немолодая уже женщина в черном траурном платке долго просидела в углу, вытирая слезы, тихо приговаривая:
— Да как же! Сына… сына он мне вернул, почитай, с того света. На Перекопе с поля боя тяжелораненого вынес…
Приехала машина с красноармейцами из Персиановских лагерей, из полка, которым командовал Павел Сергеевич: у них, к сожалению, не было возможности всем проводить его на кладбище, потому что воинская служба такова, что одни из них готовились к заступлению на пост, другие в наряды. Потом к дому подъехало несколько легковых и одна грузовая машина. Никогда еще за всю историю Аксайской улицы столько машин не подъезжало одновременно к одному дому. Ржаво взвизгнули петли, когда открывали борт грузовика, чтобы осторожно положить в кузов обитый кумачовой материей гроб.
— Веню на кладбище возьмем? — нерешительно произнес Александр Сергеевич, обращаясь к жене. — Мал еще… — Но жена строго сверкнула на него глазами, и вопрос был решен.
Хоронил Павла Сергеевича Якушева весь город. По широкой Московской улице медленно тянулась похоронная процессия. Из переулков и дворов к ней примыкали все новые и новые люди. Над городом, крепчая в своей угрюмости, разносились звуки похоронного марша «Вы жертвою пали в борьбе роковой».
Потом машины остались у ограды кладбища, а огромная человеческая колонна хлынула к разверстой могиле, рядом с которой возвышалась груда влажного коричневого суглина. Венька и Гриша, ни на шаг не отстававшие от отца и матери, шли в первом ряду, и Гриша, не сводя глаз со спокойного, умиротворенного лица Павла Сергеевича, приказным тоном шепнул младшему брату:
— Ты, Венька, не смотри на него.
— Это почему? — удивился младший.
— А потому, что он потом тебе приснится, а ты мертвых боишься.
— Вот еще! — взорвался Веня. — Да откуда ты взял?
— А помнишь, гроб с покойником по Аксайской провозили. Ты его увидел и потом целую ночь не спал.
Родители на них зашикали, и ребята умолкли. А с деревянного, наспех сколоченного помоста приземистый человек уже говорил надгробную речь, и к ней примешивался плач людей, стоявших у вырытой могилы. Общего смысла Венька не понял, но он тоже готов был заплакать, потому что знал, что доброго,
