сильного дядю Пашу сейчас забросают землей. Лишь одна фраза вывела его из равновесия, когда выступавший, потрясая сжатыми кулаками, воскликнул:
— Классовые враги вырвали из наших рядов несгибаемого большевика. Но мы им ответим на это красным террором!
— Гриша, — не к месту спросил Венька, — а кто это такие — классовые враги?
— Тише ты, — сердито зашептал брат и дернул его за локоть, не в силах сразу найти слова для ответа.
Речь кончилась, и в наступившей тишине послышались удары молотков: могильщики забивали крышку. Потом гроб опустили на холодное дно вырытой ямы, и люди стали бросать на него землю. Венька и Гриша подошли ближе и тоже бросили по горсти. На глазах у всех гроб с дядей Павом исчезал под этой землей, и исчезал навечно. Веня поднял голову, увидел, как сотрясается от рыданий отец, а мать платком вытирает лицо. Он вздрогнул, когда над кладбищенскими крестами и памятниками сухо затрещали залпы ружейного салюта. Венька посмотрел на суровые лица красноармейцев и подумал: «А ведь им не больно, когда приклад отдает в плечо». Потом военный оркестр заиграл «Вставай, проклятьем заклейменный»… Все было кончено.
Над городом, над побуревшей от зноя степью и головами людей стояло голубое, почти безоблачное небо. Медленно передвигались по нему облака с розоватыми от дневного света подпалинками. Все было на земле, как и всегда, но Павла Якушева среди тех, кто шагал по ней, уже не было.
Пальцы дрожали и не попадала на клавиши, то и дело уродуя мотив. Гармонист попробовал было запеть «Варяга», но безнадежно захрипел и умолк. Кто-то в первом ряду осуждающе выкрикнул:
— Эх, дядя Тема! Ничего у тебя не получается сегодня. Небось перебрал накануне, вот и околесицу несешь. Шел бы проспался…
Толпа, собравшаяся послушать популярного на толкучке куплетиста, стала разочарованно разбредаться. Дядя Тема угрюмо перекинул через плечо тяжелый баян, поправил ремень и разбитным шагом направился в сторону голубого фанерного павильона. Там он взял две кружки пива и стакан водки, а ко всему этому три огромных, еще теплых рака и кусок хлеба с салом. Зубы бились о стеклянный край граненого стакана, но после выпитого стало полегче, и он зашагал домой, ожесточенно думая по пути: «А ведь если повторить, полегчает. Надо обязательно повторить».
Бабка Глафира, увидев его по возвращении, мрачно покачала головой:
— Хорош, батюшка! Еще и одиннадцати утра нет, а ты уже готов.
— Не рассуждать, — пробормотал Артемий Иннокентьевич. — Вот тебе гроши, тащи две бутылки водки и жбан пива.
Седая голова хозяйки пришла в движение.
— И-и, да куда ж тебе, сокол мой туманный, две бутылки! И одною обойдешься, милый… — Однако деньги она взяла в расчете, что рубля полтора у нее останется чистой прибыли, и в ближайшую лавку пошла. Когда она возвратилась, Артемий Иннокентьевич потребовал на стол бутылку, луковицу и кусок черного хлеба. Трясущимися руками наливал он водку, расплескивая ее по столу, ломал хлеб, подносил стакан к губам, и зубы клацали о его края. Бабка Глафира качала головой, вздыхая, причитала:
— Ой, что-то не в себе ты, Артемий Иннокентьевич. Который день глаз с тебя не свожу, а удивление не проходит. Всей своей персоной не в себе.
— Молчи, старая! — рявкал на нее постоялец. — Лучше выпей два шкалика для порядка.
Бабка Глафира с удовольствием исполнила его просьбу. Ее сморщенный носик заалел, глаза подобрели. Артемий Иннокентьевич осушил еще один стакан и вновь послал старуху в лавочку за колбасой и водкой. Пока она ходила, он сидел, страшно выпучив глаза, и бормотал:
— Шатало-мотало, пыр-тыр восемь дыр… Отвяжись, проклятый комиссар, не наводись ни днем, ни ночью.
Чувствуя сильный приступ надвигающейся тошноты, бывший есаул поплелся в сортир. Над зловонной выгребной ямой высилась остроконечная халабуда. На деревянные жерди была натянута драная попона, тысячи раз вымытая дождями и высушенная солнцем. Освободившись от пищи, Артемий Иннокентьевич обратил внимание на выпавший из кармана бумажник. Он его поднял, раскрыл и с каким-то остервенением стал кидать прямо на тонкие доски отхожего места замасленные рубли, зеленое комсоставское удостоверение личности, какие-то пропуска. Теряя над собой контроль, бубнил при этом, вращая помутневшими глазами:
— Черт поехал, черт пошел, три копеечки нашел… Сел он на велосипед и уехал на тот свет.
Когда Глафира возвратилась из лавочки, ее буйный квартирант, издавая дикий храп, спал на своей жесткой кровати.
Поставив поллитровку на стол, бабка поплелась в отхожее место справить нужду. На полу валялась затоптанная раскрытая книжка. Она, кряхтя, нагнулась и подняла ее. Не обратив особого внимания на фотографию, бабка по складам прочитала четко выведенные слова: «Фамилия: Якушев. Имя: Павел. Отчество: Сергеевич. Занимаемая должность: командир кавалерийского полка». Она побелела и отчаянно закрестилась:
— Господи боже мой, прости меня, грешную. Так вот какого душегуба приютила я в своем домике. Господи…
Бабка Глафира еще раз испуганно перекрестилась и, оглядываясь, не выйдет ли пьяный квартирант, быстрыми шагами заспешила в милицию…
Николай Модестович проснулся довольно поздно, когда солнечные лучи уже пробивались в его особняк сквозь яркую зеленую листву пирамидальных тополей. В эти беспокойные дни он ночевал в кабинете на диване. На тумбочке лежал серебряный колокольчик на тот случай, чтобы можно было вызвать Василия. Прокопенко сначала до хруста потянулся, ощущая силу во всем теле, но вдруг весь обмяк и вяло сел на диван. Так бывает с человеком, если неожиданное воспоминание об опасности мгновенно рушит бодрое настроение, порожденное пробуждением. «Опасность, — подумал Прокопенко с горьким откровением. — А не слишком ли я преувеличиваю ее значение? Может, пошумят-пошумят да и забудут об этом убийстве? По законам их марксистской диалектики все течет, все изменяется. Старое обновляется, а потом навсегда становится историей». — Он взял со стола номер городской газеты с некрологом, который хранил со дня похорон Павла Сергеевича Якушева, вгляделся в строгое, с правильными чертами лицо в траурной рамке, вновь прочел текст и безнадежно вздохнул: — Нет, иллюзии в сторону. Будут искать. Долго и настойчиво, и никогда не уймутся. Надо покидать гнездо, оставлять милый сердцу Новочеркасск, великолепный особняк с кукушкой над входом. Рвать когти, как выражаются теперь босяки на всех ординарных «малинах».
Вошел мрачный, заспанный Василий, от которого уже пахло спиртным. Вошел без стука, чего никогда не делал раньше. «Как же я низко пал в его глазах, если он позволяет такую вольность, — подумал Прокопенко, но тотчас же подавил раздражение. — Зачем гнев? Гнев — это начало безумия. А мне сейчас надо быть хладнокровным». Прокопенко вздохнул и ничего не сказал.
— Завтрак подавать? — хмуро осведомился Василий.
— А что там у тебя сотворилось? — с наигранной беспечностью спросил Прокопенко.
— Бифштекс с картофелем и кофий с гренками.
— Устриц, разумеется, нет? — попробовал настроить его на добрый лад хозяин. Но Василий, не отвечая на остроту, потоптался на пороге кабинета и спросил:
— Что же это теперь будет, ваше благородие? Вроде как в кольце мы оказались.
— В окружении, — поправил Прокопенко и зашлепал босыми ногами к письменному столу, заваленному книгами и газетами. — Да-да, — повторил он. — В окружении, из которого пора уже вырываться. Но вырываться не сразу, не в панике, а с умом. Разве ты не помнишь, Василий, как мы выходили с тобой из окружения в Крыму под самым носом у Фрунзе, этого очень талантливого большевика, да и военного начальника незаурядного? А что такое прорыв? Надо нащупать в обороне противника наиболее слабое звено и так ударить, — Прокопенко сжал жилистый смуглый кулак и поднес его к лицу Василия, — так ударить, чтобы сразу разорвались в ней слабые звенья, и всеми силами устремиться вперед, к спасению, к жизни! Ведь таким вот образом уходили мы с тобой от гибели в критические минуты прошлого, и, как видишь, живы и невредимы.
