в ней сумрачно и прохладно. Прокопенко прищурился, чтобы разглядеть находящихся в ней. Пожилая женщина в жакете и юбке черного цвета не привлекла его внимания. Мало ли каких просительниц можно было встретить у горвоенкома. Совсем недавно отшумела война, еще умирали в госпиталях бойцы и командиры, получившие раны на поле боя, не всем демобилизованным хватало крова и пособий, не все матери мирились с мыслью о разлуке с сыновьями, призванными на службу, в особенности если сын после гибели отца и старших братьев становился единственным кормильцем и поильцем. И уж такова Советская власть, что требовала она от каждого военкома самого внимательного отношения к нуждам любой семьи военного человека.
Женщина комкала в руках простенькую косынку в серых крапинках, усталые ее глаза даже не поднялись на вошедшего, а как-то печально и отрешенно продолжали смотреть в одну точку. Высокий и чуть сутуловатый Петр Данилович сидел за широким письменным столом, утверждая своим присутствием быт этой комнаты. Не отрывая глаз от какой-то бумаги, он протянул приглашенному сильную руку, кратко проговорил:
— Присаживайтесь вот на тот стул.
Лишь после этого Николай Модестович встревоженно поднял глаза на огромного человека в коверкотовой гимнастерке и двумя шпалами в петлицах, цвет и эмблемы которых были прекрасно знакомы бывшему офицеру. Прокопенко растерянно огляделся и сел. Машинально он положил руку на карман галифе, ощупывая находившийся там браунинг, без которого он никогда не выходил из дома. Положил, но тотчас же отдернул, до того яростным взглядом ожег эту руку незнакомец. И только тогда, с минутным опозданием, сверкнула в памяти Николая Модестовича страшная догадка: «Господи! Да ведь я уже видел его, и тоже в кабинете горвоенкома. Он вошел позднее меня и представился слесарем, вызванным по повестке. Значит, это был маскарад!»
Руку на пистолете было держать уже бесполезно. Тугой комок подкатывал к горлу. Потирая белые холеные ладони, Прокопенко как можно спокойнее вымолвил:
— Так я уже все продумал и готов выступить перед нашей молодой сменой. Полагаю, для допризывников это будет и поучительно, и достаточно интересно. — Он поднял глаза на незнакомца, как бы к нему обращаясь. — К сожалению, по велению вечных законов жизнь торопит и гонит годы. Кажется, лишь вчера мы были молодыми, бушующими от притока сил, а сегодня уже старость тронула нас и сединой, и сердечными болями, и ревматизмом. Так что нет ничего необычного в том, что новая поросль героев сменяет старую. Диалектика!
Незнакомец строго сдвинул лохматые брови, а горвоенком молча, с хрустом сжал пальцы.
— Прокопенко, — проговорил он тихо и как-то очень спокойно, — вы когда-то весьма трогательно повествовали мне о своей жене. Скажите, вам с тех пор ничего не удалось узнать о ней?
Николай Модестович с отрешенным видом опустил голову:
— Увы. Решительно ничего, Петр Данилович. Это такая драма, такая драма. Ведь я лишился навек самого близкого человека. Маша — единственная родная душа на всем земном шаре. Никто меня так не понимал и не любил. Она, вероятно, погибла в огне военных лет. Сколько нежности, кротости и благородства было в ней! Иногда среди ночи я просыпаюсь в своем мрачном одиночестве, и мне мерещится запах ее волос, я вижу поляну среди леса, на которой мы расстались. О, как становится тяжко при мысли, что больше никогда не встречу ее на своем пути…
Плечистый высокий человек нетерпеливо кашлянул и перебил его исповедь одним коротким вопросом:
— Лирику в сторону, Прокопенко. Не тот случай и не те слушатели. Скажите, женщина, сидящая напротив вас, ваша жена или нет?
Прокопенко рывком поднял голову. Тоска и отчаяние отразились в его затравленном взгляде. Он пристально вгляделся в худое, скованное мукой лицо сидевшей напротив бедно одетой женщины, поднял руки, будто защищаясь от призрака, и отчаянно выкрикнул:
— Нет! Это фальсификация! Это совсем не Маша!..
— Та-ак, — протянул чекист. — Прошу и вас, Мария Васильевна, ответить на вопрос. Этот человек был когда-либо вашим мужем?
— Никогда, — с гневом произнесла женщина. — Он ничем не похож на моего Колю. Коля был человеком, а этот… — И, не выдержав, горько расплакалась.
— Ясно, — сурово заключил чекист и позвонил в колокольчик.
Распахнулась дверь, и два конвоира, держа в руках винтовки с примкнутыми штыками, шагнули к бывшему офицеру. В сознании у Прокопенко мелькнула обжигающая мысль: «Бежать! Любой ценою бежать… Может быть, остался один шанс из тысячи». Он шевельнулся, чтобы запустить руку в карман, но тотчас же могучий бас наполнил комнату:
— А ну, не баловать! Кому говорю! Оружие на стол!
Конвоиры с двух сторон приставили штыки к груди задержанного, и Прокопенко понял: сопротивление бесполезно. На какое-то мгновение ему показалось, что пол под ним разверзся и он летит в глубокую, беспросветную от черного мрака пропасть, не в силах задержать падения. В ушах звенело, и, обращенный к конвоирам, суровый голос чекиста не сразу дошел до сознания.
— Отведите в соседнюю комнату, дайте чернила, ручку и бумагу. Пусть он напишет автобиографию, укажет, где и при каких обстоятельствах присвоил себе фамилию героического красного командира батареи Прокопенко и в каких целях организовал убийство командира кавалерийского полка Павла Сергеевича Якушева. Все.
Чекист замолчал, а бывшему офицеру врангелевской контрразведки показалось, что он наконец-таки долетел до самого дна черной пропасти и грудью напоролся на острые скалы. Напоролся так, что уже никогда не сможет больше подняться на ноги.
Часть третья
Окраина
Более чем сто шестьдесят лет спустя после событий, вписанных в историю солдатами Кутузова, казаками атамана Платова, громившими Наполеона, ранним июльским утром в вагоне парижского метрополитена ехал ничем особенным не выделявшийся среди пассажиров его возраста человек в светло- сером костюме. День стоял жаркий, и солнце уже успело опалить ему залысины, покрыв их розовым цветом. В кармане у этого человека лежал паспорт в красной обложке с золоченым гербом на имя советского писателя Вениамина Александровича Якушева. На одной из станций пассажир вышел из вагона и, расставшись с прохладой тоннеля, поднялся наверх.
Зной разгоревшегося летнего дня и разноязычный говор людей, прибывающих с разных концов мира на экскурсии в этот район французской столицы, буквально оглушили его. Пестрота одеяний туристов, их улыбки и жесты утверждали то доброе, почти веселое настроение, которое охватывало в это утро гостей Парижа. Стараясь как можно дольше не приводить в действие свой ограниченный запас французских слов, Вениамин Якушев, ни у кого ни о чем не спрашивая, протискиваясь через толпу, стал подниматься вверх по крутой торговой улочке, мимо многочисленных лавочек и маленьких магазинчиков, где шла бойкая распродажа товаров по сниженным ценам. Витрины, на которых красной чертой были перекрещены цены вчерашнего дня и подчеркнуты более низкие сегодняшнего, его нисколько не интересовали, а жажда начинала мучить. И на углу двух узеньких, разбегающихся ручейками в разные стороны улочек, у входа в битком набитый кабачок, на входной двери которого была изображена аппетитно пенящаяся кружка светлого пива, писатель остановился и, подумав, переступил порог. Опустошив большой бокал, он коротко спросил у веселого розовощекого бармена, старательно вытиравшего со лба пот, далеко ли до знаменитого холма Монмартр, с которого обозревается Париж, и где находится историческое «бистро».
— Монмартр там, — указал шумный бармен на холм, к которому по ступенькам каменных лестниц устремлялись толпы туристов, а по рельсам поднимались вагончики фуникулера. — Что же касается «бистро», то самое лучшее «бистро» Парижа здесь, — и он гордо ткнул пальцем в пол своего кабачка. — Или вам не понравилось мое пиво?
