буду. Отойдем в сторону, есть разговор.
Петька привел Веньку опять на бугор, для острастки встряхнул за воротник. Венька чуть побледнел, но вида, что испугался, не подал.
— Отпусти, — сказал он, хмуро набычившись.
— А то что? — полюбопытствовал Петька.
— Ничего, — буркнул Венька, и Орлов его действительно отпустил.
— Ладно, козявка, — проговорил он снисходительно. — Ты лучше вот что мне скажи. Только честно, как в школе учителке на уроке отвечаешь.
— А я еще в школу не хожу.
— Такой бугай и не ходишь? Ну да ладно. Ты вчера при нашем разговоре с рыжим Каешей присутствовал. Как думаешь, кто из нас кого собьет?
Зеленые наглые Петькины глаза бесцеремонно вонзились в Веньку, и тот понял, что будет незамедлительно поколочен, если назовет победителем Смешливого. И тогда, вероятно, первый раз в своей жизни, он решил сдипломатпичать, насколько ему могли позволить возможности дошкольника.
— Постой, не бей. Я тебе правду скажу, — зачастил Венька. — Ты ведь сам говорил, что у тебя все братья с финками ходят. А Жорка Смешливый, он что! Рыжий, да и только. Ясное дело, твоя возьмет.
— Ну, тогда иди куда хочешь, — уже добрее сказал Орлов, и Венька с поникшей головой зашагал домой. Внутри у него проснулось страшное недовольство самим собой. «Как же так, — казнил себя Венька. — Он же меня и Гришатку на баркасе столько катал, а я!»
Дома ужасно невкусными показались горячие котлеты, которые мать только-только сняла со сковороды. Они буквально становились колом в горле. Едва лишь он успел покончить со второй, со двора пришла мать, кратко сказала:
— Сынок, там тебя двое дожидаются. Этот рыжий, что всегда с тобой, и еще какой-то. Просят на улицу выйти. Если покушал, можешь идти, я не возражаю. Погода хорошая стоит.
Ничего не подозревая, обрадованный Венька через дворовую калитку выбежал из дома. Тяжелый железный засов на дверях парадного открывался обычно лишь для отца, когда тот возвращался со службы. Все остальные ходили через калитку. Венька огляделся. Под углом их дома на корточках сидели Жорка Смешливый и Петька Орлов. При его приближении они оба вскочили, будто подброшенные одной пружиной.
— А-а, это ты, — врастяжку произнес Петька и, шмыгнув носом, кивнул на бугор. — Пойдем-ка туда, голубок.
Они, словно конвоиры, стали по обе стороны от Веньки. Жорка слева, Орлов справа, и это насторожило его. Ощутив неприятный холодок, Венька спросил:
— На речку пойдем?
— Подожди, не до речки, — отрезал Петька, — с тобой сначала по душам надо поговорить будет.
На самой вершине бугра лежал желтый ноздреватый камень-ракушечник.
— Садись, — предложил Орлов, — мы тебя сейчас будем судить.
— Судить? — охнул Венька. — Да за что же? Разве я бакалейку ограбил или кого раздел?
— Нет, ты подожди, шкет, — сурово оборвал его Петька. — Мы тебя действительно будем судить по законам нашей окраины. А за что, сейчас узнаешь. Жорка, скажи ему.
Смешливый, потоптавшись на уже затвердевшей от солнца земле, неохотно произнес:
— Ты, Венька, вел себя совсем как двуличный человек. А теперь отвечай на мой вопрос: говорил ты мне или не говорил, что я собью Петьку Орлова?
— Говорил, — опустив голову, протянул Венька, ощущая, что щеки его начинают пылать.
— А ведь Петьке Орлову ты говорил совсем другое. Что он меня собьет, а но я его.
Венька молчал. Шершавый камень-ракушечник впивался ему в икры, не защищенные коротенькими штанишками. Теперь он понял, зачем ребята, потащили его на бугор, даже не побоявшись обратиться для этого к матери. Он долго молчал, пока Орлов не ткнул его ногой в тощую ягодицу.
— Отвечай, ты говорил это или нет? Чего молчишь?! Не строй из себя покойника. Было это или не было?
— Было, — подтвердил наконец Венька.
— Так, — мрачно заключил Петька и провел рукавом футболки по своему носу, под которым назревала предательская капля. — А теперь к делу. Суд в составе рыжего Жорки, по прозвищу Каеша, и Петьки Орлова, меня то есть, вынес решение: приговорить двуличного Веньку к двум затрещинам. Палач Жорка Смешливый, исполняй.
Рыжий Жорка сделал шаг к Веньке и ударил его ладонью в затылок. Ударил не сильно, только волосы взъерошил. Затем над ним склонился Орлов и залепил звонкую пощечину, от которой у приговоренного посыпались искры из глаз. Но и она не причинила Веньке такой уж боли. На Аксайской били и не так. Почему же Венька, сам не понимая отчего, разразился такими рыданиями, что даже «палачи» опешили. Переглянувшись, они молча разошлись в разные стороны от бугра, а у наказанного Веньки долго еще продолжали вздрагивать плечи, и несказанная обида не давала покоя.
Венька плакал от чистого сердца и вовсе не оттого, что его побили, а от обвинения в двуличии, считавшемся самым тяжелым грехом среди мальчишек Аксайской улицы. Он глядел на солнце, повисшее высоко в небе над зеркалом спадающего разлива, и оно предательски расплывалось. Расплывались лодки, сновавшие по реке, и даже красные вагоны товарняка, промчавшегося по железнодорожной насыпи. Венька несколько раз протирал глаза, но окружающие предметы продолжали двоиться, а от обиды спазма перехватывала горло. Он долго просидел на бугре в тоскливом одиночестве. Просидел до той поры, пока мать не прислала Гришатку звать его на обед. Но этот день был окончательно испорчен. Часто потом, много лет спустя, и в мирные дни, и на фронте, когда надо было принять единственное решение, Венька вспоминал Аксайскую улицу, залитый солнцем бугор и то, как два «палача» приводили в исполнение свой обидный, но справедливый над ним приговор.
…У Венькиного отца был друг Виктор Михайлович Рудов, преподававший в том же самом землеустроительном техникуме водоснабжение, человек лет под пятьдесят, но еще сохранившийся, стройный, без единого седого волоса. Прическа «ежик» делала его чем-то похожим на Керенского. Это сходство усиливало и то обстоятельство, что почти всегда Рудов носил китель военного покроя. Виктор Михайлович и на самом деле когда-то был военным инженером, а потом попал в немецкий плен, оттуда бежал и очутился в войсках Котовского. Жил он одиноко и замкнуто, никто из окружающих и сослуживцев не был с ним близко знаком, и трудно было объяснить, отчего у Александра Сергеевича именно с ним завязалась тесная дружба. Астма не могла воспрепятствовать Венькиному отцу делать иногда продолжительные прогулки, и постоянным спутником в них бывал обычно Рудов. В условленное время он подходил к их дому и где-нибудь на углу Барочной и Аксайской, а то и на том самом знаменитом бугре, на котором собирались мальчишки, поджидал своего товарища.
На одну из таких прогулок отец взял младшего сына. Идти решили на Голицыну дачу — так именовалась небольшая церковь-часовенка, расположенная в трех километрах от пригородной платформы Цикуновки, совсем близко от хутора Мишкина, где когда-то находилось имение атамана Матвея Ивановича Платова. По преданию, дача эта была построена на средства одной из его родственниц, Марфы Ивановны Голицыной, урожденной Платовой. Прах же самого Матвея Ивановича, скончавшегося от удара в 1818 году, долгие годы находился в склепе на хуторе Мишкином, и лишь через годы был перенесен в новочеркасский собор.
Пока они брели по железнодорожным путям, предусмотрительно сходя на откос, если с севера или с юга проходил поезд, Венька наслушался массу интересных рассказов Рудова об атамане Платове. Бодро вышагивая по шпалам, высокий, худой и негнущийся, тот восклицал, простирая вперед длинную руку:
