— Ну как, Александр Сергеевич?
— Что как? — улыбнулся Венькин отец. — Декламация или стихи?
— И то и другое, разумеется.
— Декламация — лучше не бывает. А стихи хороши, но несколько архаичны.
— Архаичны, — передразнил Рудов. — Да вы знаете, батенька, чьи это строки?
— Не-ет-с.
— Жуковского, милый мой. И написаны они вскоре же после победы над Бонапартом были. Вот-с. А вы на донской земле родились и не удосужились их прочитать.
Александр Сергеевич обидчиво поджал губы:
— Я, мил человек, не только на донской земле явился на божий свет, но и своим рождением некоторым образом графу Матвею Ивановичу Платову лично обязан.
— Врете, — пробасил Рудов. — Может, еще Александру Македонскому?
— А вот и не вру! Если бы Матвей Иванович Платов не принял в свое время в донские казаки беглого холопа Андрея Якушева, не было бы ни меня, ни тем более вот этого прыгунка, — кивнул он на сына.
— Ин-те-ресно, — по слогам произнес Рудов. — Доказывайте, как же это случилось.
Пока Александр Сергеевич вкратце рассказывал сослуживцу историю своего рода, Венька бегал рядом с железнодорожной насыпью, ловил и отпускал бабочек-капустниц и почти не прислушивался к разговору взрослых, потому что эту историю он уже слышал не однажды и знал почти наизусть все, что произошло с его знаменитым прадедом.
Дорога к часовенке его потрясла. Еще никогда не видел мальчик такого приволья. Аксай уже вернулся в свои берега, от щедрого разлива остались лишь небольшие озерца непросохшей воды, и в каждом из них сияло по солнцу. Можно было подумать, что в небе донского края оно тысячеликое. Слева от насыпи, на правом берегу Аксая, веселой зеленью шевелилась живая стена камышей, на лодках, приткнутых к суше, важно покуривая, сидели рыбаки, время от времени забрасывая в воду леску удилищ. У одного даже пойманная рыбка засверкала серебром в прозрачной синеве воздуха, ослепив Веньку. Высокие строгие тополя как свечи стояли за железнодорожной насыпью, обложенной крупным гранитным камнем. Они то взбегали по крутому откосу вверх, то, делая живописную полупетлю, спускались вниз. Листвой оделись тутовые и вишневые деревья, на их стволах желтели размягченные солнцем бугорки смолы, и пчелы, не нарадуясь наступившему теплу, весело над ними жужжали. Венька захотел пить, и Рудов, прерывая беседу с его отцом, тотчас же сказал:
— Мой юный друг, тебя, кажется, замучила жажда? Потерпи. Еще шагов сто, и ты отведаешь великолепной ключевой водицы, способной соперничать с шампанским самой мадам Клико.
И действительно, вскоре они сошли с насыпи и в нескольких метрах от нее обнаружили запрятавшийся в кустарник родник. Встав на колени, мальчик склонился над ним и увидел свое отражение.
— Папка, посмотри, лучше, чем в зеркале!
— Откуда вы знаете столь точно место этого родника? — удивился Александр Сергеевич.
— Я же не топограф, как вы, — усмехнулся Рудов, — а водоснабженец. К тому же прогулки, Александр Сергеевич. Прогулки, сопряженные с наблюдательностью. А она одна что у топографов, что у поэтов, что у самых заурядных инженеров-водоснабженцев. Так что прогулки.
— И под луной? — ехидно уточнил Якушев.
— В том числе и под луной, — засмеялся Рудов. — Ведь я же старый холостяк. Было бы с кем прогуливаться, а луна всегда на месте. Между прочим, об этом роднике вам тоже небезынтересно знать. Когда я составлял карту водоснабжения Новочеркасска, то заинтересовался его историей. Оказалось, он существует со времен Платова. Граф чарку доброго вина всегда обожал, и не исключено, что по утрам, когда голова трещала, подходил к этому роднику, чтобы опохмелиться да на лик свой атаманский посмотреть, пристойно или непристойно ему ехать в оном виде в Черкасск службу править. Эй, Веня! — крикнул он карабкавшемуся на насыпь мальчику. — Вкусна вода или нет?
— Как мед, — послышалось в ответ. — Только холодная страшно. Аж зубы ломит.
— Ну, вот видите, какая высокая оценка, Александр Сергеевич.
Якушев сбоку пристально всматривался в смуглое оживленное лицо Рудова. Видел ребячье озорство в прищуренных от солнца глазах, морщины на щеках, которые еще не в силах были состарить инженера, жесткий непокорный ежик волос на голове. И этот приближающийся к своему полувековому юбилею холостяк казался ему еще удивительно крепким и бодрым. Подавляя подступающую одышку, он негромко спросил:
— Виктор Михайлович, а Виктор Михайлович!
— Ась, — отозвался инженер, шагая по нагревшемуся рельсу и балансируя руками, чтобы как можно дольше удержаться на нем.
— Ну почему вы не женитесь? Такой красавец мужчина, полный сил и энергии…
— Осторожнее, Александр Сергеевич, — замер на рельсе Рудов и поднял вверх руку, чтобы удержать равновесие. — Это только в некрологах пишут «ушел от нас в расцвете сил и энергии». А я еще уходить не собираюсь. Хочется донскую степь потоптать, ну хотя бы с десяток лет. А что касаемо красоты, то в одной из своих любимых арий вы не без основания поете, любезный Александр Сергеевич, о том, что «сердце красавицы склонно к измене и перемене, как ветер мая». Была когда-то и у меня красавица, дочь тайного советника Тункеля, обрусевшего немца. Я сделал ей предложение и получил отказ от папы. А сколько было обоюдных клятв в любви и вечной верности! Но генерал решительно встал между нами.
— И получилось, как в известной песенке: «Он был титулярный советник, она генеральская дочь. Он ей в любви объяснился, она прогнала его прочь»?
— Что-то вроде этого, Александр Сергеевич, — грустно улыбнулся Рудов. А потом была Сонечка. Но это уже настоящая жена была, смею заверить. Однако, пока я в Туркестане в большом городе водопровод строил, она успела роман завести с негоциантом Полуэктовым и сбежала. Ну да ладно, — закончил он и почти без паузы спросил: — А у вас, Александр Сергеевич? По-моему, ваша Надежда Яковлевна серьезная и степенная женщина и вам с ней легко… И это у вас первая и последняя любовь.
— Не первая, — просто поправил его Якушев. — Она у меня вторая, и я у нее второй. Двое детей у нас. Венечка наш общий, а Гришенька мой и покойной Настеньки.
— Да разве это имеет какое-нибудь значение! — отмахнулся Рудов. — Важно, чтобы она вас любила и была верной.
— Мама у нас верная! — крикнул бежавший за ними вприпрыжку Венька.
— Вот видите, — рассмеялся Якушев, — не зря же говорится в народе, что устами младенца глаголет истина.
Сквозь ветви зазеленевших деревьев уже просматривался остов облезлой церквушки-часовенки с пустыми глазницами окон и давно сорванной входной дверью. Когда путники вошли в нее, их взглядам предстала унылая картина. Стены были исцарапаны, на полу валялись клочья невесть каким путем попавшей сюда бумаги, грязное тряпье, пустые бутылки. Остановившись на пороге, Рудов грустно вздохнул и прочитал одну из надписей:
— «Здесь обитал верный царский холоп граф Платов и его семья». — «Да, не пожелал бы я на месте Платова воскреснуть, чтобы увидеть такую эпитафию», — подумал он.
Прохладные апрельские сумерки уже опускались на окраину, когда они возвращались домой. Рудов всю обратную дорогу был молчаливым и хмурым. Он наотрез отказался зайти к Якушевым на ужин и, торопливо попрощавшись, зашагал вверх по крутой Барочной улице. Якушевым открыл Гришатка, в руках у
