молот. — А как, Веня, твоя Мурза поживает, которую мы из лап у собачьих душегубов вырвали? Если что не так, скажи, разберемся. Все-таки Дрон не последний человек на окраине. Вот, Веня, возьми-ка газетку. Своим точно такую же Митя доставит.
Пока они шли домой, почти до самой психобольницы их сопровождали постепенно затихающие удары молота. «Гахгах» — говорил рассерженно молот. У психобольницы Венька развернул газету. Жорка придвинулся к нему.
— Посмотри, что там такое?
И мальчишки увидели большой портрет. Со второй страницы на них, чуть улыбаясь, глядел широколицый Дрон. Колечками спадали на его широкий лоб черные волосы, полосатую футболку распирали могучие плечи. Жорка не совсем твердо прочел: «Ударник труда завода имени Никольского мастер кузнечного цеха Иван Дронов».
— Вот это да! — восхищенно протянул Венька.
У Жоркиного дома их встретила его сестра Рая, тихая, обходительная девушка. Окончив семилетку, она пошла работать на городской почтамт. Была и еще одна девушка в семье Смешливых, старшая Жоркина сестра Шура. Мимо ее комнаты Венька всегда проходил с затаенным дыханием, и была для того особая причина, о которой никто не знал. Все Смешливые были огненно-рыжие, а она — нет. Лишь легким золотистым цветом отливали ее волосы. Все Смешливые были густо конопатые — она тоже нет, если не считать, что на ее смугловатых щеках ютилось немного совсем неярких веснушек. Но они ее только украшали. Над чистым и ясным Шуриным лбом золотились всегда аккуратно расчесанные густые мягкие волосы. Увидав ее впервые, Венька почувствовал, что какая-то непонятная сила словно пригнула его к земле и не дает поднять еще раз глаза на девушку.
— Ты чего это как бука стоишь на пороге? Проходи, — весело обратилась к нему Шура.
Венька перешагнул через порог ее чисто прибранной комнаты с идеально застеленной кроватью, вышитым ковриком на стене и портретами знаменитых киноактеров того времени Пата и Паташона — Монти Бенкса и Гарри Пиля. На маленьком комоде стояли баночки с пудрой и кремом, зеркальце, флакон духов. Но все это было совершенно ничтожным по сравнению с самой Шурой, на которую он смотрел замершими от изумления глазами.
— Да ты что на меня зенки-то пялишь? — засмеялась она. — Я же не сказочная царевна.
— Ты лучше, — возразил Венька, покраснев.
Шура внимательно поглядела на него и развеселилась еще больше:
— Если так, смотри сколько хочешь, я за погляд денег не беру.
Вошел Жорка с надутым и уже зашнурованным футбольным мячом, крайне буднично произнес:
— Ну, чего застрял? Шурки, что ли, не видел? На Аксайской уже все ребята собрались, одних нас ждут. Сегодня будем играть с «низовыми» до двадцати голов.
— А может, он не хочет с вами идти. Может, я его присушила, — кокетливо сказала Шура.
Венька с пылающими щеками, не поднимая на Шуру глаз, поплелся из дома.
А ночью он проснулся от непонятного озноба и раскрыл глаза. В комнате горела лампа, расплескивая по стене блики. Перед ним стояли встревоженные родители. Отец протягивал развернутый аптечный пакетик с порошком, а мать — валерьянку.
— Выпей, сынок. Ты так беспокойно ворочался, что мы с отцом решили, может, к тебе проклятая малярия прицепилась…
Потом они ушли, загасив свет. Лежа в темноте с открытыми глазами, Венька вспомнил много раз читанную книгу про Тома Сойера, этого взбалмошного американского мальчишку, который с девочкой из своего класса по имени Бекки заблудился в пещерах и чуть не наложил в штаны.
Потом Венька подумал о том, как бы поступил сам, если бы они с Шурой Смешливой остались в таких пещерах. «Да я бы ни разу не вздрогнул и по всем бы коридорам лучше Тома Сойера ее провел. А случись кому-то одному погибнуть, не задумываясь погиб бы сам, лишь бы спасти ей жизнь».
С этими мыслями он крепко и спокойно заснул. Тем временем Александр Сергеевич советовался в соседней комнате с женой о том, как предотвратить надвигавшийся, по его мнению, приступ малярии на сына. Александр Сергеевич был великим мастером по применению лекарств. Он с подлинным вдохновением изготавливал всевозможные «дикохты», как он именовал различные смеси собственного сочинения, которые изобретал на глазах у изумленных домочадцев.
— Одна таблетка беладона, — бормотал он себе под нос, — полтаблетки салола, пять подсолнечных капель и четыре валериановых… Все снимет как рукой.
С этими словами Александр Сергеевич протягивал мутную жидкость больному и удивлялся впоследствии тому, что «как рукой» хворь не снимало. Бывало и так, что он лечил от головной боли, а у пациента вдруг расстраивался желудок. Но не будем принимать во внимание эти незначительные огрехи его медицинской практики, а лучше воздадим должное той самозабвенности, с какой он брался не за свое дело. У Веньки же действительно на этот раз никакого приступа малярии не последовало.
На другой день, когда они возвращались домой из школы, его сосед по парте Гришка Луговой, щуплый остроглазый мальчишка, сказал:
— А ты знаешь, я Надьку Сергееву из пятого «Б» люблю. Так люблю, что женюсь на ней после школы. Только я спать с ней в одной кровати не буду.
— Это почему же? — насторожился Венька.
— Да чтобы дети не рожались.
Озадаченный этим разговором, Венька решил обратиться за разъяснением к матери и спросил, отчего появляются на божий свет дети. Мать, застигнутая этим вопросом врасплох, длинно и путано стала говорить о том, что дети появляются из клеток, а клетки эти накапливаются в материнском организме, соединяются, разъединяются, и это в конце концов приводит к рождению человека. Венька слушал, слушал, да и уснул. А наутро, все вспомнив, он с радостью примчался в школу и, увидев Гришку Лугового, окруженного ребятишками из класса, с порога провозгласил:
— А вот ты и врешь, Луговой. И вовсе дети происходят не оттого, что дядьки с тетками спят, а от клеток. А клетки сами по себе образуются, и в детей превращаются. Во как!
Ушлые ребята так и покатились со смеху, а кто-то из них отвесил Веньке подзатыльник и немедленно скрылся. Ничто не могло поколебать первую Венькину любовь, даже то, что Шуре Смешливой пошел уже двадцать первый год, а Веньке всего-навсего одиннадцатый, да и ростом она была на голову выше. И все- таки разум в горячем Венькином сознании не мог победить его первого наивного чувства.
Встречаясь с Шурой, он норовил забежать ей наперед, чтобы по-собачьи преданно заглянуть в глаза и улыбнуться. И странное дело: взрослая девушка, отвечая на его улыбки, даже стала краснеть при этом.
Как-то Жорка сказал, что сестре, между прочим, через день исполняется двадцать один год. За вечерним чаем Венька, стараясь быть как можно равнодушнее, обратился к Надежде Яковлевне:
— Мам, завтра у Жоркиной Шуры день рождения. Давай ей подарим что-нибудь. Все-таки сестра моего лучшего кореша…
— Опять «кореша», — проворчал отец, — я же запретил тебе употреблять это уличное слово. Надо говорить «друга», как это делает все человечество.
— Ну друга, — поправился Венька.
— Я не против, — согласилась Надежда Яковлевна. — Но что мы подарим?
— Мамочка! — вскричал Венька. — На кустах еще много неотцветших роз. Что, если я штучек пять срежу? И стишок один из книги Лермонтова перепишу на ватманском листе!
— Хорошо, — одобрила мать. — Розы срезай, а стишок… Кстати, учись говорить правильно. Стишок — это что-то обидное, пренебрежительное. Михаил Юрьевич Лермонтов писал не стишки, а стихи. Он был великим поэтом. Чтобы не осрамиться, покажи мне, какое из них ты выберешь.
Вскоре сын принес книгу.
— Вот это, мама.
— О! Да у тебя хороший вкус, — одобрила Надежда Яковлевна. — Я очень люблю это стихотворение, и папа любит. На него была написана музыка, и папа очень хорошо пел этот романс. — Она задумалась и тихо продекламировала:
