познакомить друг с другом дальнюю и ближнюю родню по отцу и матери. Еще в раннем детстве потеряв вследствие трагического инцидента своих родителей, он тем не менее проследил свою семейную историю в глубь веков и пригласил свою многочисленную родню в наш город. Тимофеевы, Доброхотовы, Хржановские и Скульские впервые увидят друг друга, и, возможно, этот неожиданный праздник послужит поводом для возобновления старых родственных отношений – а то и для новых неожиданных знакомств и встреч. «Никто так не умеет ценить родню, как мы, бывшие детдомовцы, – сказал Сергей нашему корреспонденту. – Не знаю, будут ли рады мне новые родственники, но я счастлив обрести их. Надеюсь, эта встреча станет для нас праздником. Я давно мечтал увидеть потомков тех, кто сохранился лишь в фотографиях на страницах моего семейного альбома, и предпринял значительные усилия, чтобы разыскать их и собрать всех вместе». Итак, в ближайшие выходные в гостинице «Ореанда» соберутся люди, которые ничего не знают друг о друге, но тем не менее связаны незримой нитью родства. «Нет ничего важнее родных людей, – добавил Сергей, – и это единственный капитал, который не обесценивается».
Нам остается только поздравить Сергея с этой замечательной инициативой и позавидовать его многочисленным родственным связям.
Тут же имелась и фотография Сметанкина, впрочем, отфотошопленная, пригламуренная, отчего черты лица, и без того неуловимые, казались совсем неопределенными.
– Папа, – сказал я, – не хочу тебя огорчать, но это афера. Сплошное вранье.
– Почему ты никогда не веришь людям? – вспыхнул папа. – Почему всегда думаешь о людях плохо?
Он думал хорошо обо всех, кроме меня. И кроме своих бывших сослуживцев. Вообще обо всех, кроме тех, кого знал лично.
– Потому что я знаю этого человека.
– Вздор, – сказал папа, – откуда ты его можешь знать? Он тебя на порог не пустил бы. Приличный человек, своя фирма.
– Ты же сам всегда говорил, что все бизнесмены – жулики.
– Бизнесмен – это одно, – сказал папа, – а деловой человек совсем другое. Я пойду. И тетя Лиза пойдет.
– Куда? – Я вернул ему газету, и теперь он прижимал ее к себе. Я увидел, что руки у него дрожат.
– На собрание родственников, – сказал папа, – наконец-то у меня завелся приличный родственник. Не то что ты.
Я стоял посредине темноватой, грязноватой комнаты с пузырящимися обоями и не знал, что сказать.
– Что смотришь? – раздраженно сказал папа. – Его прабабушка, та, которая переехала в Красноярск и вышла замуж за профессора географии, – это ведь и твоя прабабушка. Только он не Хржановский, а Крыжановский. И они в Тибет вместе в экспедиции ходили, а потом пропали без вести там, и слава богу, что пропали. Наверное, их махатмы предупредили, потому что за ним уже пришли. Засаду устроили у них на квартире, месяц не уходили, надеялись, что вернутся. И вот один из них, Яков, совсем молодой еще, и их старшая дочь, Вера... Там была большая семья, строгих нравов, она их не приняла. Так что он уехал и маму с собой увез. Она уже была Соней беременна.
– Папа, – сказал я и замолчал.
– Но в войну они помирились, – продолжал папа, – мы у них жили, в эвакуации. И мама, и я, и Сонечка. Жалко, Будду продать пришлось, бронзового. Здоровенный такой Будда был. Они из Тибета его привезли, из первой экспедиции. Или из Монголии, не помню. Мама взяла его на память, когда уезжала. Я помню, у них было много всяких странных штук, наверное, еще остались. А Будда этот даже оккупацию пережил, мама его черной краской выкрасила и оставила у Анюты в дворницкой, Анюта его вместо груза использовала, когда капусту квасила. А потом, после эвакуации, вернула, вот были же честные люди. Его керосином оттерли, и он стал как новенький. А потом ты маленький болел очень, острый аппендицит с осложнениями какими-то... Мы тебе лучшего хирурга нашли, но Будду пришлось в комиссионку сдать. От тебя вечно одни неприятности.
– Папа...
– И я бы на твоем месте тоже пошел, – сказал папа, – познакомишься с приличным человеком.
В подворотне, сколько я себя помню, осенью стоит лужа. Иногда в ней пляшет свет печальной лампочки, свисающей со свода, иногда лампочка разбита. Иногда лужу морщит от ветра, тогда черная вода становится серой. Сейчас она гладкая и в ней отражается огромный разноцветный Ктулху.
Рядом с Ктулху готическим шрифтом выведено:
ОН ГРЯДЕТ!
Ниже, помельче:
осталось 7 дней
Не думаю, что Ктулху восстанет из лужи. Тем не менее я обошел ее как можно осторожней, прижимаясь к противоположной стене – уж очень она была здоровенная. И, стоя рядом с приворотной, ушедшей в землю чугунной тумбой, вытащил мобильник. Вроде эти тумбы раньше ставили, чтобы конные экипажи, въезжая во двор, не ударялись боками о стены. Не знаю...
– Да? – деловито сказал Сметанкин. На заднем плане опять был какой-то шум, грохот, визг дрели... Основательное он, по всему, вьет себе гнездо.
– Слушайте, Сергей, что это за ерунда?
Я вдруг почувствовал, что у меня трясутся руки – точь-в-точь как у папы, когда он держал газету.
– Зачем вы врали моему отцу?
– Вашему отцу? – Где-то вдалеке Сметанкин возвысил голос, стараясь перекричать дрель. – Фигня какая-то. Я не врал вашему отцу.
– Ну как же, Блинкин, Александр Яковлевич, он теперь говорит, что он ваш родственник! Что за... – Я поймал себя на том, что тоже кричу, хотя здесь было тихо, только какая-то тетка с кошелками попыталась обойти лужу с моей стороны, но испугалась, передумала и стала пробираться по противоположному краю лужи. Ктулху ей показался безопасней.
Я слышал, как Сметанкин говорит в сторону «Да тише же!», и дрель вдалеке замолкла.
– Блинкин, точно. Пожилой такой. Он на меня через заметку вышел. Надо же, а я сначала был против, когда этот журналист ко мне приперся, чего, думаю, лезет, это семейное дело. А вон как здорово получилось, оказывается, у меня и тут родня есть, а я не знал.
– Какая еще родня? Это мой папа. Мой собственный!
– Да, но его папа сделал ребенка дочке прабабушки Скульской. Яков Блюмкин его звали. Чекист. Караулил-караулил, ну и...
– Сергей, мы не Блюмкины. Мы Блинкины.
– Так я же выяснял – дед Яков в сорок восьмом фамилию поменял. Как бы прирусел немножко. Он хитрый был, всегда чуял, куда ветер дует. Надо же, оказывается, это ваш папа! А мне говорили, ваша фамилия Тригорин.
– Это литературный псевдоним. Вы что, совсем темный?
– Да, – честно сказал Сметанкин, – вспоминаю что-то. У Чехова рассказ такой, да? Что-то про писателя? Мисюсь еще там.
Ктулху в луже, почувствовав себя в родной среде, шевелил щупальцами и менял цвета.
– Более или менее. Не в этом дело. Вы папу оставьте в покое.
– Да не трогал я вашего папу! Он сам мне позвонил, говорю же. Приятный человек, я ему приглашение прислал. Ему и этой еще, племяннице его, как ее там? Вся семья собирается, пускай познакомятся, а то живут люди, ничего друг о друге не знают...
Я вдруг почувствовал, что очень устал.
– Послушайте, Сергей, ну нет у вас никаких родственников. Только фотографии в альбоме. Какое такое воссоединение семьи? Кого вы собираете? Совершенно посторонние друг другу люди.
– Как это посторонние? Ты что, мужик, совсем рехнулся? – Сметанкин повысил голос, и где-то рядом с ним злобно взвизгнула дрель. – Двадцать человек родни, а то и больше, такие бабки выложил, поезд, самолет, гостиница, обед в ресторане, целый зал в аренду, да с какой стати я бы для посторонних затевался?
