невыезде. Ничтожество.
– Не смей так ему говорить! – крикнул мой папа. – Не смей так называть Сережу!
– Когда ты меня так называл... сколько лет? Я терпел. Меня, значит, можно? А его нельзя? Посмотри на него! Это такого сына ты хотел? Такого?
Папа замолчал и только переводил взгляд с меня на Сметанкина и опять на меня.
– Хватит, брат, – сказал Вася Тимофеев, – не горячись.
Он отпустил Сметанкина, и тот остался стоять рядом, молчаливый и неподвижный, словно манекен или, скорее, надувной резиновый человек, из которого совсем немножко, чуть-чуть приспустили воздух... Впрочем, по-моему, резиновых мужчин не бывает.
И тут я увидел Рогнеду. Она подошла незаметно и теперь стояла рядом со Сметанкиным. Маленькая, аккуратная. Очень молодая, сосредоточенная. И взяла его за руку.
– Пошли, – сказала она, – пошли домой. Все хорошо, пошли домой.
– Я тебя не знаю, – сказал Сметанкин доверчиво, так говорит маленький ребенок взрослой тете.
– Знаешь, – сказала Рогнеда.
И потянула его руку чуть сильней.
– Пойдем, хватит.
Он послушно сделал шаг.
– Рогнеда! – сказал я.
Она обернулась. Немножко помедлила, но обернулась.
– Я...
Я запнулся.
Она смотрела на меня спокойными темными глазами.
– Давай я тебе ключи от дачи отдам. Вам же надо где-то переночевать. А я все равно сегодня у папы.
– Не надо, – сказала Рогнеда. – Правда, не надо.
Она сделала еще шаг, и он послушно пошел за ней. Я смотрел, как они уходят, родственники, Тимофеевы, Доброхотовы и Скульские расступались, освобождая им дорогу. И еще я хотел ее окликнуть, но не мог.
Она больше не обернулась.
Тут что-то не так, думал я, она опять врала, она говорила, он бросил их, когда она была еще маленькой, а тут явно что-то другое, но что, мне не понять, я устал, и мне и правда сегодня надо переночевать у папы. Мне не нравится, как он выглядит.
Могучий Вася Тимофеев похлопал меня по плечу. Рука у него была пудовая.
– Ты как, старик? – спросил он.
– Спасибо, – сказал я Васе, – спасибо, брат. Будем на связи. А насчет романа я правда подумаю.
– Думай быстрее, – сказал Вася, – украдут же тему.
Так я и не застал рабочих-невидимок.
Белые стены, светлый ламинат. Все как у людей. Сметанкин постарался.
Наверное, мне надо было самому привести здесь все в порядок. Не спрашивать у папы, просто нанять каких-нибудь веселых голосистых теток. Побелка, кисти, косынки в белых засохших брызгах... помятые ведра.
Папе бы понравилось.
Хотя он, конечно, ворчал бы.
Папа стоял посреди чистой пустой комнаты и зябко озирался. Снаружи, за стеклопакетами, клубилась тьма, точечные светильники, отражаясь, висели в ней, как очень крупные звезды. Надо будет повесить занавески.
Я сказал:
– Давай я тебе чаю согрею.
– Не хочу чаю, – сказал папа, – а Сережа не придет?
– Нет. Не думаю.
– А когда придет?
– Не знаю. Может, завтра.
– Позвони ему. Скажи, пусть приходит. Скажи, я ему всегда рад. Всегда.
Он с надеждой смотрел, как я ищу сметанкинский номер.
«Абонент не отвечает или временно недоступен», – сказал синтетический голос.
– Как это может быть? – раздраженно спросил папа.
– Наверное, батарея села. Завтра попробую ему позвонить. Папа, ложись. Ты устал.
Надо порыться в коробке с лекарствами, там наверняка есть снотворное. У старых людей всегда есть снотворное.
Что они сейчас делают? По каким темным улицам идут? Куда?
Старые кухонные шкафы пошли на помойку, в новых стояла новая посуда. Какие-то белые чашки, у нас никогда таких не было. Белые одинаковые тарелки. Тефлоновая сковородка.
Видимо, так Сметанкин представлял себе правильное человеческое жилье. Правильный дом.
Коробки с лекарствами нигде не было видно. Наверное, ее куда-то задвинули во время ремонта.
Папа так и стоял посреди комнаты.
Я помог ему стащить тяжелое габардиновое пальто, обнял за плечи и повел в спальню. Он шел, послушно переставляя ноги.
Кровать они не успели поменять. Хоть это хорошо. А вот коврик с оленями куда-то делся. И вычурное, в завитушках, бра в стиле семидесятых тоже пропало. Стены в бежевых пупырышках, словно на них брызнули кофе. Светильники конусами. Такая обстановка бывает в средней руки гостиницах.
– Завтра почитаешь мне свои мемуары. Много написал?
– Какой в них прок, – вяло сказал папа, – кому они нужны?
Он так и лег на кровать в своем черном приличном костюме и сбившемся набок галстуке, который он все время разглаживал ладонью.
– Мне.
– Вот только не надо врать. А Сережа слушал. Я ему читал.
– Ты хоть галстук сними.
– Нет! – сказал папа.
Я все-таки заставил его переодеться в халат. Халат тоже был новым. Я так и не собрался купить ему халат. А вот Сметанкин купил.
Папа вроде заснул, свернувшись под одеялом в защитной позе эмбриона.
Я оставил гореть один из конусов, чтобы не оставлять его в темноте, а сам прошел в чужую белую гостиную и лег на чужой белый диван. Кому нужен белый диван, спрашивается? Он вдобавок был скользким – искусственная кожа. Я все время норовил сползти на пол.
Я отобрал у Сметанкина родственников. Он отобрал у меня папу. И квартиру. Не в буквальном смысле. Просто больше это было не мое жилье.
Я встал и прошел на очень чистую кухню. Поставил новый чайник на новую плиту. Сметанкин забил шкафчики китайским зеленым чаем, арабским кофе в зернах и прочими продуктовыми символами красивой жизни. Папа, наверное, постеснялся ему сказать, что от кофе у него изжога, а чай он любит простой, черный байховый... Был когда-то такой чай. Черный. Байховый. Что такое «байховый»? Я не знал. А Интернета у папы не было.
Чайник засвистел. Я бросил в прозрачный заварочный чайник крохотный зеленый комочек, который вдруг распустился огромным чудовищным цветком. Папа такое пил?
Еще я вдруг сообразил, что в квартире нет ни одной книги. Наверное, они сложили их в кладовой до конца ремонта. Может, Сметанкин хотел купить приличные книжные шкафы. Просто не успел.
Или стенку. Такому, как он, должны нравиться стенки.
Интересно, что поделывают Тимофеевы, Скульские и Доброхотовы? Их ведь поселили в одну и ту же гостиницу. Наверное, сидят в ночном баре, обсуждают случившееся.
Я отхлебнул чаю. Он был совершенно не похож на чай. Вообще ни на что не похож.
