– Было много дел, и вообще… Извините, я и сейчас не могу с вами разговаривать, у меня тут люди сидят, – соврал он.
Она дала отбой. Андрей облегченно перевел дух, но аппарат почти сразу затрезвонил снова.
– Ты… вы… – она громко плакала в трубку, – ты мне вчера говорил… скажи, что произошло, я не понимаю… может, я сказала что-то? Может быть…
– Успокойтесь! Успокойтесь, пожалуйста! – он в ужасе представил, как она там сидит в приемной управляющего трестом и при всем народе ревет в голос. – Успокойтесь! Ничего такого не произошло. Ничего вы не сказали! Просто… Поймите, мы с вами совершенно разные люди, и вообще… На шахте у нас аврал, и, кстати, у вас в тресте тоже дела обстоят сами знаете как.
– И давно ты это понял, Андрюшечка? Что люди мы разные?
– Ну, не знаю, по крайней мере…
– По крайней мере, сразу, после того, как…
Он втянул голову в плечи.
– Товарищ Шевцов, приходите завтра в парк за Домом культуры, я вас там ждать буду. В семь часов сможете?
– Ну…
– Так вы сможете быть к семи?
Судя по голосу, она вот-вот могла сорваться.
– Хорошо, буду в семь.
Весь остаток дня он потратил на сочинение вариантов предстоящего разговора. Его мысленные монологи были чрезвычайно убедительны, настолько убедительны, что воображаемая Лариса безмолвно со всем соглашалась и бесследно исчезала. На следующий день он все пытался как-то собраться, но волнение подспудно росло, временами его даже мутило. Он ее желал все сильнее, все мучительнее и притом боялся, почти ненавидел. Добравшись на попутке до города, он почти бегом направился к парку. Темнело. Лариса была уже там, но не намазанная, расфуфыренная и вульгарная, как он теперь ее себе рисовал, а беззащитная, грустная и осунувшаяся. К огромному его облегчению, она встретила его спокойно. Кивком предложила пройтись вдоль аллеи. Шли молча, долго. Не вынеся этой тишины и не решаясь даже взглянуть на нее, он понес всякую чушь о своих делах на шахте, об Иванове, который опять подвел его, а сделать с ним ничего нельзя было, о том, что они уже почти закончили модернизацию транспорта, а когда закончат, производительность вырастет на сорок процентов или, в худшем случае, на двадцать пять. Андрей уже готов был перейти к международному положению, когда она, потянув за рукав, усадила его на сырую, облупленную скамью.
– Ты мне одно скажи Андрюшечка, тебе что-то наговорили про меня?
– Никто ничего мне про вас не говорил, но…
– Но?
– Вы и сами должны понять, – слова так и посыпались у него изо рта, – вы яркая, опытная женщина, а я? Что я могу вам дать? – Это показалось ему находкой. – Я – простой инженер, ни жилья, ничего, все ко мне тут плохо относятся… – «Нет, это что-то не то». – В общем, я просто… не знаю, что на меня тогда нашло. И вообще, все произошло так быстро… Слишком быстро.
– Понятно. Опытная, значит. Все понятно. Гоги постарался. Так это он потому, Андрюшечка, что я его отшила. И его, и других. Ты еще мальчик совсем, жизни не знаешь. Злые они все, очень злые!
В груди у него словно нарыв прорвался: «Отшила она! Гоги! И других!» Она умолкла, достала папиросы, закурила. Он молчал.
– Ну хорошо, я все тебе сама про себя расскажу, – она глубоко затянулась. – Я из Харькова, из хорошей семьи. В семнадцать лет замуж выскочила. Муж… Он был замечательный. Ты… Злобы в тебе нет, и наивный ты очень. Я это сразу поняла. Арестовали его, Андрюшечка, миленького моего, пропал он, совсем пропал. После этого меня никуда брать не хотели. К родителям кинулась, а они умерли, оказывается. Нет, от рака просто. Странно – оба в один год. Не хотели меня знать, после того как я к нему через окно сбежала. Верующие они у меня были, со старыми взглядами, а он – еврей, и все такое. Плохо мне тогда пришлось. Один только Федот Антипыч пожалел, подобрал с волчьим-то билетом. Я ему теперь по гроб жизни обязана. Да он и бабами-то почти не интересуется, только когда выпьет, и то не всегда. После его возвращения, давно уже, у меня с ним ничего не было…
Лариса осеклась. Андрей сидел, странно скособочившись, с неподвижным, незрячим, оскалившимся лицом. Она встала и быстро ушла. Он высморкался и тоже пошел, вновь почувствовав огромное облегчение. Придя к себе в комнату, он, не снимая куртки, встал за кульман и немного, но плодотворно поработал. Всю ту ночь ему снилось что-то хорошее.
Неразличимые дни потекли один за другим. Нарастала ничем логически не объяснимая пустота. Свой скоростной электровоз он практически забросил, не до того было, но и на службе ничего особого не делал. Пустили наконец новую ветку, шахтный транспорт заработал по его схеме. По сему поводу устроено было собрание, весь зал ему аплодировал, а начальник шахты отметил благодарностью в приказе. Левицкая частенько теперь забегала к нему поболтать о том о сем. Ее тонкие пальцы были необычайно, даже неприятно ухоженными. На одном посверкивал аметистом тонкий серебряный перстенек, очень старинный. А у Ларисы были крупные, теплые кисти рук, с оттопыренными острыми ноготками. В театре Левицкая играла бы злую некрасивую королеву, а Лариса – очаровательную служаночку, этакую мадам Бонасье.
Постепенно у него вошло в обыкновение шататься вечерами по городу, просто бродить по улицам. Один раз он даже ходил в кино. Ему хотелось познакомиться с какой-нибудь хорошей девушкой, но ничего подходящего не попадалось, а если и попадалось, он не знал, как подойти. Однажды он зашел в чайную и просидел там до закрытия, пил черт знает с кем водку и, кажется, болтал всякую опасную ересь. Внезапно он понял, что ему нужна Зоя, именно она, что у них, без сомнения, много общего, родственного, глубинного. Предприняв с лихорадочной энергией секретное расследование, он установил, где она работает и как-то, ровно в шесть вечера, затаился у дверей городского универмага. Ждать пришлось долго. Она вышла одна, гораздо позже остальных служащих, чем-то, кажется, очень расстроенная. Обрадованный такой удачей, Шевцов крупной рысью нагнал ее.
– Здравствуйте, Зоя!
Она косо глянула на него и ускорила шаг.
– Зоя! Вы разве меня не узнаете? Это я, Андрей Сергеич, помните, мы…
– Пшел вон, козел вонючий! – истерично выкрикнула она и побежала. Он застыл, пригвожденный к месту. Проходившая мимо немолодая толстуха внимательно осмотрела его с ног до головы, хотела, верно, оценить точность характеристики.
В общежитие Шевцов явился за полночь и сразу, не заходя к себе, пошел на кухню – в животе бурчало. Там, к его удивлению, горел яркий свет, столы были сдвинуты и заставлены разнообразной посудой, по большей части уже пустой. В сизом чаду теснились едва ли не все жильцы второго этажа. Впрочем, среди мисок и бутылок виднелись не только объедки, рот Шевцова наполнился слюной, и он шагнул из коридора на свет.
– О, Андрюха! Молодец, слушай, что зашел, не побрезговал рабочим классом. Садись давай, угощайся! Мы вот тут дружка нашего дорогого, безвременно погибшего, поминаем, – незнакомый чернявый мужик, выглядевший трезвым, но чрезмерно возбужденным, смахнул с табуретки пятнистую кошку и приглашающе хлопнул по сиденью жесткой ладонью. – Робяты, это Андрюха, ба-альшой, между прочим, начальник, а вот, тоже живет с нами тута. Отличный мужик, это я вам говорю!
Шевцов сел. Ему пододвинули нечистый стакан, налили водки, дали хлеба и сала. Он выпил, поперхнулся, быстро заел, потянулся за картошиной. Сразу стало жарко, все приятно поплыло. Он просто замечательно себя почувствовал. «Прекрасные же люди, чего я все время от них прятался?» – думал он, жуя. Ему налили еще.
– А вот мы сейчас товарища начальника спросим, – смурной, заросший диким волосом мужик, сидевший наискось, уставился на него налитыми бычьими зенками, – вот, значит, спросим его! – повторил он с нажимом, упираясь обеими руками в столешницу и небрежно стряхнув спавшего на плече соседа.
– Андрюха! Ибрагишка тебя о чем-то спросить хочет, – задышал сбоку чернявый.
– А? Чего? Ну конечно, я готов, в чем дело, товарищ?
– Скажи, почему человек всю жизнь мучиться должен, да? Почему так? Я не молодой уже, да? Жениться
