стало даже в пальто, сунул неоконченное письмо в конверт, а конверт – в свой новый большой желтый портфель «под крокодилову кожу». Встал с табурета, потянулся. В комнате уже совсем стемнело. Он пролез между сундуками и прочей бесполезной мебелью и на ощупь двинулся по кривоколенному коридору в сторону кухни. Электричества в доме не было. Всего-то и требовалось, что протянуть провода от угла дома до столба на улице. Заявление в поселковый совет он подал сразу по приезде, то есть почти три месяца назад, но результата пока не дождался. Вызывать же монтера из собственной системы Евгений Семенович считал неудобным. Между тем на бытовом фронте он терпел одно поражение за другим. Накануне закончился керосин в лампе. «Дождь с самого утра, холодрыга и сырость такая, что... Керосину и в примусе немного, хорошо, если на завтра достанет. Придется все-таки просить этого хомяка-завхоза. Посоветуюсь с ним между делом, где бы раздобыть керосину для лампы. Не совсем же он дурак, дотумкает и пришлет монтера. Газета где-то валялась. Здесь – нет. И тут – нет». Пришлось достать из портфеля недочитанную. «Черт с ней!» На кухне было холодно, как в погребе. Он ощупал поленья в углу, выбрал три хороших, березовых, и положил их в печь. Оторвал кусок газеты, подсунул, нащупал в печурке коробок. Влажная бумага занялась тонкой полоской синего огня. Подгреб вчерашних углей, обгорелые щепочки, тихо подул. Растапливать печь Евгений Семенович умел с детства и делал это автоматически, бездумно. Вскоре дрова затрещали, осветив внутренность топки и угол с двумя ведрами, полными воды. Сделалось веселее. Он снял с гвоздя ковшик, наполнил до половины самовар, запихал в трубу остаток газеты и полсовка углей, поджег, присел за голый, непокрытый стол, задумался. Когда самовар зашумел, достал из буфета сахарницу, заварочный чайник с разбухшей вчерашней заваркой и «свою» синюю чашку, то есть чашку, приглянувшуюся ему больше прочих.
Дождь, похоже, кончился, хотя голая ветка яблони по-прежнему скреблась в окно, елозя по стеклу, будто живая. Казалось, этот царапающий звук и свист ветра сливаются в заунывную музыку вроде гнусавого плача гармошки. Попив чаю, Евгений Семенович с портфелем и двумя поленьями под мышкой прошествовал в более или менее прибранную комнату с «голландкой», где он спал. Оказалось, он забыл утром запереть окно, и ночной апрельский ветер гонял по ковру прошлогодние листья и всяческий мусор. Матерясь и опрокидывая по пути массивные стулья, он бросился закрывать. Надо же! Гармошка играла на самом деле! «Какому идиоту приспичило устроить сейчас концерт? Пьяный, конечно». Он растопил печь и улегся спать в холодную чужую постель.
Выйдя утром на крыльцо, Евгений Семенович опять услышал гармошку. Неумелые, прерывистые звуки доносились с противоположной стороны улицы. «Упорный!» – мельком подумал он и тут же забыл. Дела на службе шли тяжело. Не было ни людей, ни средств, ни помещения, хуже того – не было нужных документов, чтобы все это получить, организовать и построить. Кому-то приспичило разместить крупный проектный институт в затрапезном дачном поселке, даже не в райцентре. Иначе говоря, все было более или менее, но вертеться таки приходилось. Как и большинство предыдущих, день пролетел в разъездах, телефонных препирательствах, диктовке и чтении многочисленных бумаг. Он принял на работу еще несколько сотрудников, точнее – сотрудниц, по большей части – среднего возраста и со средним же образованием. Как-то так выходило, что штат укомплектовывался совсем не теми людьми, которые требовались для дела. К примеру, квалифицированных конструкторов почти не поступало. Полагая, что причина в неудачном расположении будущего института, Евгений Семенович отчаянно бился за то, чтобы перенести строительство хотя бы в райцентр. Под конец дня заявился один якобы конструктор и с порога потребовал благоустроенную квартиру, двойную ставку и много чего еще, потому что он, видите ли, кандидат каких-то там наук. Согласно сопроводиловке, этот самый Абрамсон выслан был из Ленинграда без права проживания в больших городах. Десяти минут общения с ним Евгению Семеновичу хватило, чтобы понять, что такого ядовитого скорпиона он еще никогда не встречал. Одна была надежда, что этого типа вскоре ушлют куда- нибудь по дальше.
Вечером, выпроводив словоохотливого монтера, Евгений Семенович задержался подышать у калитки. В воздухе запахло наконец весной, а с участка напротив по-прежнему доносилась идиотская музыка. Гармонист старательно выводил пару куплетов одной и той же народной песни про «тонкую рябину», сбивался, начинал сызнова, сбивался опять – и так без конца. «Вот ведь тоска! И так настроение паршивое. Как ему самому не обрыдло?» Натянув резиновые сапоги, он отправился на разведку.
Ветхая, сильно покосившаяся на сторону дачка подслеповато щурились на закат разнокалиберными оконцами. Часть стекол в них заменена была покоробившейся фанерой. К крыльцу вела засыпанная сосновыми иголками дорожка, но входную дверь перечеркивала пара косо прибитых досок. Тропинка огибала дом, очевидно, там был другой вход. Над крыльцом нависал маленький мезонин, когда-то обильно изукрашенный прихотливой резьбой. Белая дверная створка свисала наружу, удерживаясь на единственной петле. В темном проеме, свесив ноги между балясинами фальшивого балкончика, сидел человек. Кроме ног различить можно было только пятно седых волос, качавшееся из стороны в сторону. Человек блеял:
Голос был какой-то механический, неживой. И вся эта дача, окруженная больными, осыпающимися соснами, была неприятной, серой. Звуки старой песни, несмотря на дурное исполнение, мучили, терзали душу. Евгению Семеновичу сделалось нехорошо. Ему почудилось, что унылая пелена затягивает и чистое вечернее небо, усеянное мелкими позолоченными тучками, и зеленеющую на прогалинах землю, и его самого. Он повернулся и побрел к себе.
Весь следующий день мысли, против его воли, постоянно возвращались к странному гармонисту. Вернувшись с работы, он, стараясь не слушать, даже не глядеть в сторону той дачи, быстро прошел в дом.
«Я очень сильно скучаю по вас… по вам с Сережкой и жду, когда вы сюда приедете. Здесь совсем неплохо, мне обещают на днях сделать ремонт. Тогда зимой можно будет прекрасно жить во всех комнатах, а не только в двух больших, как сейчас. Представляешь, целых восемь комнат и еще всякие закутки и кладовочки, отличный погреб и подвал. Можно даже в прятки играть! Чердак тоже вполне хороший, со временем мы там что-нибудь организуем. Еще есть отличный сарай. Я понимаю, что ты не можешь сюда приехать, пока Михаил Алексеевич лежит в больнице. Но я совершенно уверен, что скоро он поправится. Я тут подумал, а что если им с Анной Францевной тоже сюда переехать? Места хватит, и тебе будет гораздо веселее. По-моему – неплохая идея». Евгений Семенович критически перечитал написанное. «Прямо скажем, – не Мопассан. Наталья наверняка надуется. Переписать, что ли? Неохота. И что я за… тюфяк? Жена, понимаешь, письма каждый день шлет на шести страницах, отец у нее умирает, а я уже третий день одного не могу закончить». Он обмакнул перо и продолжил: «Ты спрашиваешь, нужно ли везти мебель? Разумеется, нет! Здесь все есть, и посуда любая, и кастрюли, и самовар, даже картины. Так что приезжайте налегке, возьми только книги и одежду». «Хотя книги и одежда здесь тоже есть», – подумал он, но писать этого не стал.
Когда в начале января хмурый милиционер привел его сюда и сорвал печати с дверей, выяснилось, что прежние хозяева исчезли все сразу и внезапно. Причем произошло это вечером, и тоже зимой, но не меньше года или двух назад. Постели разобраны, одежда небрежно висела на спинках стульев, дверцы шкафов широко раскрыты. Одежды было много, разной: мужской, женской и детской. На полу валялись игрушки. В самой большой комнате, шикарно обставленной, накрыт овальный стол. На скатерти – шесть чайных приборов, вазочка, сахарница, коробочка с чем-то, может быть, с печеньем. Все это обильно запятнанное плесенью, успевшей почернеть и засохнуть. Чугунки и кастрюли на кухне сплошь покрывал этот отвратительный налет, – видимо, прежняя хозяйка не отличалась чистоплотностью. Повсюду валялся мышиный помет, но самих мышей заметно не было. Сбежали, верно, с голодухи. Что творилось в погребе, лучше не вспоминать. Все, что не стоило или очень противно было отмывать, Евгений Семенович повыбрасывал. Узлы с одеждой поплоше и ношеной обувью он отнес глухой метельной ночью подальше от дома, и повесил на забор. К утру все это исчезло. Хорошую же одежду упаковал в чемоданы и затащил на чердак. Ему совсем не хотелось, чтобы жена ее обнаружила, но, в конце концов, хозяева ведь могли и вернуться. Он подумывал, впрочем, не позаимствовать ли один костюм для себя и еще шелковое платье для Наташи, как специально на нее сшитое. Сказать ей, что купил на базаре. Но что-то его останавливало, так что костюм и платье оставались пока на чердаке. Туда же отправились игрушки поновее. «Если хозяева объявятся, – отдам, а нет – годика через три Сережке сгодятся. Что такого?» Ненужную рухлядь, фотографии и мыльницы с зубными щетками Евгений Семенович сжег в кухонной печи.
«Жду вас не дождусь, приезжайте скорее. Мне без вас совсем что-то тоскливо. Целую, Женя», –
