вахту, и творчество элиты превратится в игру с призрачными виртуальными феноменами. Теория модерна до сих пор направляла свои усилия на уяснение научно-технических предпосылок поддержания и развития продуктивной экономики.
Она начисто упустила из виду не менее важный вопрос о ее социокультурных и нравственных предпосылках. И вопрос этот в некотором смысле указывает нам на противоположный вектор: если в первом случае мы спрашиваем о том, как добиться максимально возможных изменений, то во втором — как добиться максимально возможной нравственно-профессиональной устойчивости и возродить трудовые профессиональные династии. Ибо только в рамках таких династий — джати (инд.) — цивилизация получает шанс сохранить производительного работника — социальный тип, сегодня грозящий исчезнуть. В рамках морской цивилизации, практикующей разнообразное 'пиратство', этот вопрос не стоит; ее заботой остаются поиски все более тонких и эффективных технологий планетарного перераспределения ресурсов.
Но в рамках континентального этоса данный вопрос становится важнейшим из всех. И поскольку любая форма пиратства и связанные с нею 'игры обмена' могут существовать, в конечном счете, только паразитируя на продуктивных возможностях Континента, можно сказать, что данная 'континентальная' задача объективно является задачей всего человечества. Уроки индийской цивилизации, которые миру предстоит усвоить в грядущем веке, связаны не только с экологическими откровениями и заповедями индо- буддистской духовно-религиозной традиции. Они связаны и с системой поддержания Олимпийской цивилизации, ориентированной на наследственно устойчивые профессии, являющиеся основой социальной идентичности и духовно-нравственной устойчивости. В социумах, поддавшихся гипнозу морали успеха, профессиональные династии бывают только на верхних ступенях пирамиды профессий: поколение привилегированных отцов стремится передать свои привилегии детям, а те изъявляют готовность вступить в права наследия, если оно не потребует слишком больших личных усилий.
Внизу же пирамиды профессий устойчивость и идентичность, обеспечиваемая профессиональными династиями, наименьшая. И недовольные жизнью отцы, и их дети, крайне низко оценивающие отцов- неудачников потребительского общества, отнюдь не готовы строить профессиональные династии. Принцип преемственности здесь подменяется принципом контраста и противопоставления: ни в коем случае не быть похожим на отца, если отец не воплощает референтную группу общества потребления.
Все это еще совсем недавно — в позднюю советскую эпоху — сполна можно было отнести и к России. 'Советская мечта' подобно 'американской мечте' была связана с утопией безграничных возможностей и с представлениями, будто пирамида профессий в 'эпоху НТР' станет так же быстро расширяться сверху, как и сужаться снизу, так что бывшее элитарным станет общедоступным, а относящееся к уделу лиц, в поте лица добывающих хлеб свой, вскорости отомрет вовсе. Сегодня ко многим парадоксам нашей 'реформы' относится и то, что ее реальные результаты оказали разрушительное действие на всю систему ожидании и утопий, свойственных позднему модерну.
От Олимпийской системы профессиональных династий Россия ушла совсем недавно — главным образом в ходе коммунистических индустриализаций и коллективизаций и сопутствующих социальных чисток. Профессиональные династии оставались химерой коммунистической пропаганды, воспевающей доблестный труд шахтеров, металлургов и т.п. Посткоммунистические реформы, завершившиеся не только разрушением промышленности, но и дискредитацией всякого честного труда, не приносящего никаких результатов (даже законной зарплаты), подводят общество к точке бифуркации и к новому дихотомическому делению. Меньшинство вовлекается в игры виртуально-криминальной экономики, т.е. окончательно рвет с континентальной системой производительного 'домоводства', пересаживаясь на пиратский 'корабль'. Большинство же не может ни перейти к пиратскому существованию, ни остаться в нынешнем разрушительном состоянии, которое по определению не может длиться долго. Банкротство проекта модернизации и связанного с ним социального утопизма (либеральной мечты, сменившей советскую) объективно ставит Россию перед необходимостью заново обратиться к истокам континентальной традиции, осуществить ее реконструкцию в свете новых запросов эпохи.
Если лозунг возвращения в европейский дом был саморазрушительным соблазном для Континента, которому манипуляторы обещали легкое 'морское' существование, то теперь предстоит настоящее возвращение к себе, к собственной традиции. Обанкротившемуся модернистскому проекту, таким образом, сегодня противостоит консервативный проект. Но таковы уже судьбы консерватизма в современном мире. Сегодня консерватор не может выступать в роли защитника статус-кво, ибо последний определен искажающими воздействиями модерна и потому не годится для консервации. Современный консерватор — это одновременно и тонкий герменевтик, разгадывающий утаенный от предшественников смысл традиции, и мужественный реставратор, делающий дело, невзирая на протесты крикливой 'передовой общественности'. Но чтобы реставраторство не стало ретроградством, необходимо прочесть традицию в свете требований завтрашнего дня, сделать ее основой своего проекта будущего.
Англо-американский мир совсем недавно предложил миру свой неоконсервативный проект, связанный с новой интеграцией и реконструкцией архетипов Моря, искаженных леволиберальными диссидентами. Этот проект дал свои плоды, подготовив поражение советского Континента в 'холодной войне'. Сегодня наступает очередь Континента дать свой проект континентального неоконсерватизма. Содержание его ведущей темы уже можно прогнозировать.
5.4. Континентная альтернатива виртуальному миру
Такая альтернатива будет включать две доминанты, во многом сходящиеся, но во многом и противоречащие друг другу. С одной стороны, это поиски постэкономической цивилизации, призванной вернуть первенство духа над материей, ценностей над интересами, высшего над низшим. Задача укрощения вселенского разрушительно-потребительского типа личности здесь будет решаться средствами новой духовно-религиозной реформации, источником которой наверняка станет новый индоевропейский синтез — православия и индуизма в первую очередь.
С другой стороны, это поиски натуральной, имеющей опору в наличностях земли, труда и капитала, цивилизации, в противоположность виртуальной экономике и цивилизации заменителей. Между духовно- спиритуалистической доминантой постэкономизма и натуралистическо-фактологической доминантой 'поствиртуализма' несомненно имеется противоречие, которому предстоит найти творческое разрешение. Подобно тому как имеется несомненная 'диалектическая связь' между интенцией вестернизированной горизонтали вниз (к примату 'земных' интересов и инстинктов) и построением пирамид виртуальной экономики, есть и связь между постэкономическим спиритуализмом и поствиртуальным натурализмом.
Надо сказать, и в российской и в индуистской традиции содержатся мировоззренческие основания для особых сублимационных практик, посредством которых через низшее высвечивается высшее. Так, в тантризме одним из основных ритуалов является бхутасиддхи — 'прояснение элементов', из которых состоит Космос. Этих элементов пять (земля, вода, огонь, воздух и эфир — акаша), из них строится и макрокосм и человеческий микрокосм. Это космоцентричное понимание человека, в отличие от социоцентричного, западного, составляет, пожалуй, основу континентального архетипа.
Социоцентристская модель отводит человеку роль безответственного собирателя или похитителя сокровищ природы, ибо сам он понимается как нечто противостоящее ей, подчиненное своим автономным законам. Социоцентричная модель, напрямую связующая человека с природным миром, обязывает его следовать законам и ритмам космоса. Но элементы этого мира сколь материальны, столь и духовны — воплощение высшего начала, Брахмана. Если в телесном символизме тело человека и тело Космоса соответствуют друг другу, то и на ином, духовном уровне наблюдается такое же соответствие: Брахман, как мировая душа, и Аттман, как душа индивидуальная, являются, по сути, двумя проявлениями духовной вертикали мира.
Но тем самым обнаруживается изоморфизм крестьянского мира, воплощающего производительную функцию социума, и жреческого мира брахманов, стягивающего элементы социума в единую систему духовной дисциплины и теоцентризма. Эта неразрывная связь земли и неба и воплощение их в человеке, не отгороженном от них никакими социоцентричными нормами, образует ядро континентальной системы жизнестроения. В своих специфических формах она воспроизводится в космосе русской культуры. В ней
