человеку и культуре, какими им надлежит быть и что именно им позволено или не позволено. Иными словами, западный модерн мыслит процесс гуманизации лишь в контексте внечеловеческой рациональности, критерии которой ищутся вне морали и культуры в техно-экономических системах.
Проблема, сегодня вплотную вставшая перед человечеством, заключается в том, как перевернуть эту перспективу, преодолеть то роковое извращение модерна, когда человек выступает в роли подчиненного, лишенного самоценности объекта, а техно-экономические системы — в роли законотворческого субъекта. Чтобы пробиться к решению данной проблемы, надо отдать себе отчет в том, чем соблазнили человечество искусители модерна, во имя чего большая часть наших современников решились пожертвовать человеческим первородством. Ответ напрашивается сам собой: они соблазнили его 'светлым будущим'. Вся более или менее искусная аргументация всякого рода 'авангардов' и наставников 'прогрессивного человечества' основана на софизмах игры с нулевой суммой. Дело представляется таким образом, будто путь в будущее может быть оплачен решительным отказом от традиционализма, к которому причисляются все новые и новые стороны культурного наследия. Сегодня эта культурная экспроприация достигла таких масштабов, что мы, того и гляди, окажемся в пучине открытого варварства, не обремененного какой бы то ни было культурной памятью. Конфликт между культурой-памятью и культурой- проектом достиг сегодня такого накала, что модернизаторы новейшей формации выглядят откровенными, беззастенчивыми культурофобами. Путь, прочерченный мировой 'горизонталью вестернизации', оказался путем непрерывных культурных и моральных потерь.
Следовательно, по собственно духовным критериям наш век убедительно демонстрирует правоту традиционной исторической метафизики, открывшей в истории не закономерности восхождения, а закономерности нисхождения — от золотого века к серебряному, медному и железному. Гесиод, Платон и Овидий, изобразившие эти вехи трагической исторической энтропии, ошибались только в одном: они называли 'железными', т.е. вконец испорченными и духовно прохудившимися свои эпохи, которые мы, вкусившие горчайших плодов XX в., пожалуй, склонны считать золотыми.
5.5. Общее информационное накопление как континентальный принцип
Решающий историософский вопрос современности состоит в том, возможна ли такая реконструкция классического культурного наследия, которая позволила бы ему пройти цензуру утилитарно-прагматической современности и без потерь перейти с нами в новое будущее. Тысячелетние культурные эпохи, делавшие акцент не на сиюминутно полезном, а на вечном и непреходящем, могут быть оценены нами как время великого культурного накопления — в том смысле, в каком экономисты говорят об экономическом накоплении.
Накопление означает, что мы производим больше того, что нам требуется для сегодняшнего потребления и что излишек мы пускаем в дело — инвестируем в будущие предприятия. Почему же люди, прошедшие экономическую выучку и знающие, какую роль играет накопление, сегодня так осуждают накопление культурное — 'избыточность' культурной классики, дающей больше того, что затребовано современной прагматикой? Может быть то, что эта прагматика называется 'пережитком', относится как раз к духовному накоплению — к тому, что наши прозревшие потомки признают самым ценным и научатся лучше использовать, чем мы.
Наши драмы и грехопадения, противоречия нашей эпохи связаны не с устремленностью в будущее и даже не с модерном как таковым, а с тем, что машина модерна, классифицирующая и отбирающая наше культурное наследие, оказалась неудачно сконструированной, не способной организовать процесс накопления действительно рационально — отбирать и сохранять на будущее действительно самое ценное и долговременное. Может быть, все дело в том, что эта машина модерна была сконструирована не на Континенте, а нетерпеливыми 'пиратами Атлантики', не умеющими ждать и считающими пригодным лишь то, что немедленно идет в дело и сулит скорую отдачу?
Если это так, то континентальная культурная революция, в которой нуждается все человечество, должна состоять в том, чтобы сконструировать принципиально иную 'машину времени', в которой великое культурное наследие не бракуется, а используется. Учитывая назревший социальный заказ нашей эпохи, можно сказать, что эта революция одновременно должна явиться и культурной и моральной. Тот факт, что она пойдет по горизонтали Север — Юг и, таким образом, возьмет на себя труд реабилитации 'нищих духом', неадаптированных изгоев и маргиналов модерна, как раз и указывает на ее моральные задачи. Такова уже природа морального сознания, что его пристрастия больше относятся к непреуспевающим, чем к преуспевающим, больше к изгоям и отверженным, чем к господам мира сего.
Если человечество не хочет, чтобы большинство 'третьего мира' превратилось в отверженных и вконец озлобленных варваров, которые предъявят свой счет к ограбившей и унизившей их цивилизации, ему предстоит в первую очередь мобилизовать высоко чуткое моральное сознание, способное сбить волну поднимающегося социал-дарвинизма. Если моральный арсенал богатых цивилизаций Севера будет вконец опустошен новейшими социал-дарвинистами, адептами безжалостного рыночного отбора, то человечеству непременно придется столкнуться с непредсказуемой реакцией отчаявшегося Юга. Только мобилизованное моральное сознание способно спасти цивилизацию от глобальной гражданской войны Севера и Юга. Моральному сознанию предстоит выполнить роль вселенского интегратора человечества, которому грозит распад на две непримиримых расы — рабов и господ.
Но наряду с этой задачей восстановления распадающегося мирового пространства, встает задача восстановления распадающегося исторического времени. С этой задачей и связаны те вопросы общего культурного накопления, о которых говорилось выше. И если моральные откровения грядущей эпохи раскрываются нам посредством понятия мировой геостратегической вертикали, объединяющей Север и Юг (и персонально цивилизации России и Индии), то задачи совершенствования модернистской машины времени — коррекции ее отношения к культуре и к культурному наследию в значительной степени раскрываются посредством экспликации смыслов, заключенных в геополитических понятиях: Континент, хартленд (центральная земля), географическая ось истории.
В самом деле: если мы под понятием постэкономической цивилизации будем подразумевать только результаты великой моральной революции, восстанавливающей нравственные приоритеты взамен утилитарно-прагматических и потребительских, мы рискуем просто перечеркнуть современность и превратить ее адептов в таких же озлобленных изгоев грядущего фундаментализма, какими сегодня становятся или могут стать изгои модернизма. Без потерь никакая новая эпоха не обходится, и та, которая ждет нас впереди, вряд ли станет исключением. Вероятно, и в ее механизмах будет многое от той энергетики культурных реакций и инверсий, посредством которых мстят за себя долго игнорируемые интересы и ценности.
Проблема в том, что современность умеет лучше защищать свои позиции и привилегии, чем предшествующие носители статус-кво, и посягательство на ее 'завоевания' со стороны сил будущего может вызвать столь опасную реакцию власть имущих модерна, что это способно потрясти всю планету. Исторический опыт уже показал нам, что победившие революционеры способны отстаивать свои 'революционные завоевания' куда с большей жестокостью, чем наследники традиционных привилегий. По всей видимости, и контрреволюции модерна, борющегося с наступлением постэкономического будущего, могут стать несравненно более разрушительными и кровавыми, чем контрреволюции старого типа.
Проблематика будущей постэкономической или постматериальной эпохи отнюдь не ограничивается теми смыслами, которые успели открыть в ней зачинатели альтернативного движения западных шестидесятников. Тогда речь шла о социологически верифицируемой тенденции: с повышением уровня жизни и культуры людей происходила перегруппировка материальных и духовных, первичных и вторичных потребностей — в пользу последних. Такое наблюдение верно, но оно больше касается следствия, а не причины и не указывает на основания самой этой тенденции.
Постматериальная цивилизация перестанет быть утопией, если мы докажем, что возможна качественно иная 'машина времени' или отбора материала культуры (равно как и человеческого материала), чем та, которую изобрел модерн, навязавший духовной культуре игру с нулевой суммой. Прежняя машина прогресса при отборе нужного и ненужного, пригодного и непригодного в культуре пользовалась одним
