вышибло зуб в нижней челюсти. Так, обмякшего, перевязанного тем самым платком, которым Тея подала знак начинать охоту - платок этот так промок, что уже не впитывал крови, - меня доставили к доктору. Уже возле его дома я шевельнулся и спросил:
- Где орел?
Никакой случай на охоте, даже самый трагический, не заставил бы Тею уронить слезу. Она не плакала. Оглушенный падением, ослабевший от потери крови, с забитыми землей ушами, я не столько слышал, сколько видел. Каждое касание ветерка или пряди волос к ране вызывало боль. По руке Теи, сжимавшей мою ногу, текла кровь. Она взмокла от пота, но была очень бледной. С отчетливой ясностью и четкостью деталей, характерной для зрения в такие минуты, я видел ее лицо в пятнышках света, отбрасываемого металлическими дырочками на шляпе, испарину на переносице и над губой.
Потом я расслышал крик мальчишки:
- Es el amo del aguila! El aguila![186]
Орел кружил над нами, очерчивая широкие круги, - мощный, с хищно загнутым клювом, в своих пышных турецких шароварах из перьев. Мир казался мне громадным и высоким, и я чувствовал себя цепляющимся за какой-то самый нижний его край.
- Тебе зуб вышибло, - сказала Тея.
Я кивнул, чувствуя языком дырку. Ну, раньше или позже, но с потерей зубов приходится мириться.
Во двор дома доктора вышли две женщины со сложенными носилками. Меня положили на них. Я был очень слаб и то и дело терял сознание, но когда меня проносили через патио, очнулся и мог порадоваться прекрасной погоде. Правда, в следующую же секунду настроение омрачила мысль, что из- за меня погиб Бизон - лошадь, оставшаяся невредимой на войне, избегшая пуль, вынесшая тяжелые переходы и, вероятно, наблюдавшая сцены насилия и пыток, трупы с развороченными, кишащими муравьями внутренностями, познавшая ураганный огонь и разрывы мин, пала от встречи со мной.
В петлице у доктора красовался цветок, и, выйдя к нам, он улыбался, хотя настроен был весьма серьезно. В приемной у него пахло лекарствами и эфиром. Мне тоже дали понюхать эфир, запах которого преследовал меня потом много дней, вызывая рвоту. Я лежал забинтованный, с лицом, как коростой, покрытым ссадинами и царапинами. Ел я только кашу и индюшачий бульон и не мог подняться без посторонней помощи. Из тюрбана бинтов на моей голове доносился какой-то свистящий звук, словно там не то сочилась вода, не то шелестели струи фонтана. Этот звук, а также боль вызывали подозрения, что доктор, этот улыбчивый угрюмец, сделал свою работу не самым лучшим образом. Я беспокоился за свой череп, зная, с какой легкостью мексиканцы воспринимают любое кровопролитие, болезнь и даже смерть и погребение, но позже выяснилось - в моем случае доктор оказался на высоте. Однако я страдал, грустил, похудевший, с ввалившимися щеками, глазами, обведенными тенью, и щербатым ртом. Закутанный в бинты, я был похож на Маму, а временами - на брата Джорджи.
Но даже когда ссадины мои зажили и головные боли стихли, меня снедало какое-то тягостное чувство, источник которого я не мог определить. Тею тоже мучило беспокойство. Неудача с Калигулой и мой идиотский промах, когда я, пришпорив Бизона, по существу, столкнул его в пропасть, ее явно обескуражили. Стать жертвой моей некомпетентности после стольких усилий, после всего, что она задумала и с блеском выполнила, - с этим и вправду трудно примириться. Калигулу Тея отослала к приятелю отца, в его зоопарк в Индиане. Я выбрался посмотреть, как будут грузить в фургон клетку с орлом. На голове птицы уже появилось белое пятно зрелости, взгляд был по-прежнему царствен, хищный клюв, этот совершеннейший из дыхательных и разрывающих плоть инструментов, внушал прежний благоговейный трепет.
Я сказал:
- Прощай, Калиг!
- Прощай, никчемный! Слава Богу, расстаемся! - произнесла Тея.
Оба мы готовы были разреветься - таким горьким казалось крушение надежд и благих планов. Колпачок с рукавицей еще долго валялись в углу в полном забвении.
За все время моей болезни Тея ухаживала за мной, не выказывая ни малейшего нетерпения, как, впрочем, и других чувств. Начав поправляться, я уже не хотел видеть ее возле себя, коль скоро лицо ее хранит такое выражение. Между нами произошел спор, как бы борьба великодуший: она не желала оставить меня в одиночестве, я же настаивал, чтобы она развлеклась, чем-нибудь занявшись, но только не ловлей змей. Но кто-то соблазнил ее именно этим - добычей крупных зеленых и красных гадюк. Проявляя исключительное терпение со мной, невольной жертвой охоты, лежавшим в тюрбане из бинтов как следствие ужасного краха, она ничем не выдавала своих чувств, однако я понимал, как она тоскует и нуждается в активном действии.
Поначалу она пошла мне навстречу, довольствуясь кабанами и прочей живностью в том же роде, потом стала приносить с гор змей в мешке. Понимая, что ей это на пользу, я не протестовал, с каждым днем наблюдая заметные улучшения. Я возражал лишь против того, чтобы она охотилась в одиночку, сопровождаемая Хасинто. Но в городке были и другие любители охоты, и иногда компанию ей составлял доктор или Талавера.
Оставаясь один, я бродил по вилле в своих бинтах и халате, выходил в сад через террасу, где змеи, высунув языки, извивались в своей соломе. Я окидывал их холодным взглядом не от страха, но из антипатии. В конце концов, я ведь приучал орла - значит, не чуждался дикой природы и мог чувствовать себя с ними свободно: изображать бесстрашие, равно как и любовь, нужды не было. На террасе пахло змеями - странный запах, напоминавший не то гниющее манго, не то прелое сено. Так же пахло там, где мы охотились на игуан.
Когда меня не обуревало беспокойство, я усаживался в кожаное кресло и погружался в чтение утопий. Я все еще мучился поносами, и иногда по утрам у меня так схватывало живот, что приходилось со всех ног мчаться в уборную, бывшее обиталище Калигулы. Я оставлял дверь открытой и любовался видом - весь город оттуда был как на ладони, и теперь, когда большая жара схлынула, он казался особенно прекрасным. Впрочем, настоящей смены сезонов здесь не было - варьировались лишь оттенки - пожарче или похолоднее, но каждый день был напоен синевой - безоблачное небо окрашивало ультрамарином даже мшистые плиты. И красота всей этой сини служила мне наградой подобно книге, когда я был в настроении и мог ее воспринять. В другие же дни я лениво и меланхолично бродил вокруг, чувствуя себя никчемным лентяем. Я похудел так, что кожа обтянула скулы, а глаза словно заплыли. Откройся они пошире, в них читались бы смятение и робость. Я отрастил себе светлые усики, с боков переходящие в бородку, как у индейца.
Утром Тея, выпив кофе, желала мне всего хорошего и, нацепив свое сомбреро с металлическими дырочками, шла к лошадям. Я выходил посмотреть, как она сядет в седло - уверенно и чуть тяжеловато. Больше она не спрашивала, хочу ли я, чтобы она осталась, только советовала днем погулять. Я обещал подумать.
Моултон и Игги навещали меня.
- Вы ужасно выглядите, Болинг, - говорил Моултон, и я еще сильнее ощущал одиночество и уныние, и дурные предчувствия теснили мне грудь.
Стелла, девушка Оливера, также выражала сочувствие, заметив меня у садовой ограды. Мой вид, судя по всему, удручал и ее. В то время я пристрастился к лимонаду с текилой и как-то раз предложил ее угостить. Она отказалась.
- К сожалению, - сказала она, - не могу. Может, как- нибудь в другой раз. Мне очень хочется с вами поговорить, пообщаться. Но ведь, знаете, мы съезжаем из отеля.
Я этого не знал, но прежде чем успел выяснить причину переезда, появился Оливер, подошел к ограде, прыгая по цветам, - в задранных брючинах виднелись тощие икры и шелковые носки с подвязками. Он увел жену, не вымолвив ни слова.
- Что это с ним?
Моултон объяснил, что тот ревнует.
- Она сказала, что они съезжают.
- Да. Оливер снял виллу у одного японца, которому надо возвращаться в Нагасаки. Оливер говорит, что в отеле Стеллу затравили какие-то сплетницы. Им, видишь ли, стало известно, что они с Оливером не состоят в браке. Да будь у меня такая девушка, мне было бы плевать на болтовню старых ведьм!
