пришли подписанные документы на развод, меня совершенно выбил из колеи. Я сказал тогда заранее заготовленную фразу: «Давай поженимся». А она покачала головой.
Я тут же вспомнил, как однажды в страхе перед возможной беременностью она призналась, что боится сказать родным, кто отец ее ребенка. Тогда я почувствовал разочарование, перешедшее в растерянность, теперь же был жестоко уязвлен. Хотя мог поставить себя на место Теи и посмотреть на все ее глазами: одно дело быть кавалером и милым другом золотых юношеских лет, и совсем другое - спутником всей жизни, опорой в делах практических - роль, для которой такой несолидный и никчемный человек, как я, совершенно не подходил. Я понимал, кем представляюсь ее дядюшке, могущественному миллионеру с волосатым носом картошкой и сигарами. Тея, стремясь к финансовой самостоятельности, отвергла его помощь, но, не полагаясь на меня, не хотела рвать связь с семьей ради нашей любви. Если бы я увлекся птицами, змеями, ружьями, лошадьми и фотографиями, мы, быть может, и добились бы успеха. Но распознать золотую жилу я не сумел, занятия Теи меня лишь раздражали, я только и ждал, когда ей все это надоест, как, думаю, и она ждала моего разрыва с Моултоном и компанией.
В городе праздники шли один за другим. Прочно обосновавшийся на zocalo оркестр гремел, выл и сотрясал воздух барабанным боем, небо щетинилось огнями фейерверков, гроздьями и полосами салютов, проходили праздничные шествия, веселились ряженые. Одна из участниц веселья, не выдержав пятидневной пьянки, умерла от сердечного приступа. Разражались скандалы. Двое молодых гомосексуалистов разругались из-за собаки, и один из них умер, наглотавшись снотворного. Джепсон забыл в борделе свой пиджак, и хозяйка собственноручно доставила тот ему домой. Бывшая жена Игги выгнала Джепсона, и он приполз к Моултону просить у него приют, но Моултон ему отказал, не желая постоянно одалживать деньги на виски. Джепсон остался на улице, но в кипучем шумящем праздничном городе печальное его бродяжничество не было заметно. Спустись сейчас с гор волки, дикие кабаны или гигантские игуаны, в праздничной сутолоке и на них никто не обратил бы внимания.
Ночь белела пылью и огнями. Каждый отель и каждая лавка считали своим долгом превзойти всех в шуме и не жалели средств на музыку, колокола и фейерверки, но для создания праздничного настроения одних денег было мало, требовались силы и энергия, почерпнутая из старых верований - почитания огненных змей, туманных зеркал и чудовищных древних богов. Даже собаки бегали, лаяли и хватали куски так, словно только что вернулись из царства мертвых, выполнив очередное важное поручение - ведь индейцы верили, будто души умерших в загробный мир относят собаки. Эпидемия дизентерии в городе стихла, но праздничные шествия порой мешались с похоронными процессиями. Увеселений была масса. В соборе выступал казачий хор, и ни одна служба не собирала здесь столько народу. Священник злобствовал, одергивал хористов и публику, требуя помнить, что находятся они в доме Божьем, но на толпу это не действовало. На мой взгляд, казаки в своих гимнастерках и сапогах с заправленными туда штанами отлично вписывались в сумятицу zocalo, когда вечерами задумчиво разгуливали по ней с длинными папиросами в зубах. Бразильско-итальянская труппа привезла в город оперу «Сила судьбы». Певцы пели очень хорошо, и голоса у них были мощные, но в силу судьбы, казалось, сами они не верили, потому и на меня особого впечатления не произвели. Тея же ушла со второго акта. Тягостные чувства вызывали и представления индейского цирка. Акробаты там работали на допотопных снарядах, лошади были дряхлыми, лица артистов во время представления хранили торжественную важность, а сетки и прочие страховочные приспособления отсутствовали. Маленькие дикарки, ходившие по канату и жонглировавшие предметами, выполняли свои трюки без улыбки, а закончив - не кланялись публике.
Итак, город оставался мне чужим, несмотря на жару, теплом на меня веяло лишь от воспоминаний - например русские казаки приводили на память Бабушку Лош.
Так было до того относительно спокойного дня, когда я сидел на скамейке и гладил котенка, норовившего забраться мне под мышку. К собору подъехало несколько больших машин, в которых было что-то старомодное - удлиненной формы капот, низкая посадка, характерная для дорогих европейских моделей. Я понял, что в среднем из автомобилей едет какой-то важный человек, поскольку из двух других выскочили охранники, и принялся гадать, кем может оказаться прибывший и почему, если он так значителен, машина его оставляет желать лучшего. Среди охранников имелись два мексиканских полицейских - хмурых и, видимо, очень гордых своей формой, которую они то и дело оглаживали, прочие же были европейцами или американцами - в кожаных куртках и крагах, руки - на пистолетных кобурах, в глазах - предельное внимание и нервная готовность, изобличавшая новичков. По крайней мере для меня, повидавшего в Чикаго немало опытных полицейских, это было очевидно.
День стоял прохладный, и на мне была толстая куртка с многочисленными карманами, купленная Теей на Уобаш- стрит. Но молнию я расстегнул, поскольку расположился на солнышке. Котенок тыкался в меня мордочкой и подлезал под руку - с удовольствием гладя и ощупывая его хрупкие позвонки, я ждал, когда раскроется дверца срединного лимузина, потому что все необходимые для этого приготовления уже завершились. По знаку помощника охранник дернул дверцу автомобиля, которую, видимо, заклинило. Последовало легкое замешательство, затем нетерпеливо, с резким звуком распахнулась противоположная дверца, и от мягкой обшивки кресел отделилось несколько голов - очки, непривычные стрижки с кудрявившимися надо лбом волосами, устремленные вперед бородки. Показались портфели, и я подумал, что в них есть что-то от политики и политиков. Один из людей в машине с улыбкой говорил что-то шоферу через переговорное устройство. И тут появилась - вернее, выпрыгнула - главная фигура: живой и энергичный мужчина, веселый, с эспаньолкой. Не тратя времени на обозрение фасада, он устремился к собору. Он был в пальто с меховым воротником, глаза - за стеклами больших очков, лицо довольно полное, щекастое, что не мешало ему производить впечатление аскета. Меня как током ударило от мысли, что это, несомненно, Троцкий, знаменитый русский изгнанник, приехавший сюда из Мехико. Я глядел на него вытаращив глаза. Я всегда предчувствовал, что когда-нибудь удостоюсь встречи с какой-либо знаменитостью, и теперь мне, как ни странно, почему-то вспомнился Эйнхорн, обреченный на вечное сидение в кресле, разглядывание газетных фотографий и общение лишь с теми, кому случилось к нему заглянуть. Волнение моментально сорвало меня со скамейки. Нищие и попрошайки тут же сомкнули ряды, верша средневековый ритуал демонстрации своих язв и увечий, которые они обнажали, распутывая укрывавшее их тряпье. Задрав голову, Троцкий окинул быстрым взглядом громаду собора и с резвостью, неожиданной для пожилого человека, взбежал по ступеням, торопясь войти внутрь. За ним волной хлынули его спутники с портфелями - мои знакомые радикалы в Чикаго носили точно такие же. Какой-то толстяк с длинными, какуженщины, волосами, несколько из его странного вида телохранителей и кое-кто из увечных тоже протиснулись в темный проем церковных врат. Изможденные попрошайки - именно так они и хотели выглядеть - гнусаво выпрашивали милостыню.
Мне тоже не терпелось пройти вовнутрь. Меня взволновало появление этого человека, в котором, несмотря на сомнительность драндулета и необычный вид его свиты, сразу ощущался полет к высоким звездным горизонтам, проникновение в какие-то иные сферы, глубины и просторы мысли, неведомые тем, кто барахтается на мелководье, перебираясь от рифа к рифу. Внезапное видение личности, приобщившейся к высоким целям, не может оставить равнодушным. Тем более что передо мной был изгнанник, отщепенец, доказавший настойчивость своих стремлений. Волнение било в череп, словно палка от половой щетки, напоминая о ранении и необходимости соблюдать осторожность и спокойствие. И я остался ждать, когда он выйдет наружу.
А рассказываю я все это потому, что узнал одного из телохранителей - им оказался старинный мой приятель Сильвестр, студент военно-технологического, бывший одно время владельцем «Звездного театра» и мужем сестры Мими Вилларс, а потом работавший в метрополитене. Я узнал его даже в форме а-ля ковбой. Господи, какой же у него суровый, озабоченный и пе- чально-остолбенелый вид! Как и прочие телохранители, он держал руку на кобуре пистолета. Штаны его растянулись на заднице, брюхо выпирало из-под ремня. Я заорал:
- Сильвестр! Сильвестр!
Он кинул на меня острый, пронзительный взгляд, словно я позволил себе некую опасную вольность, но при этом явно любопытствовал, кто его окликает. Во мне взыграло веселье, отозвавшееся болью в висках. Лицо пылало радостным возбуждением.
- Черт побери, Сильвестр, ты что, не узнал меня? Я Оги Марч! Неужели я так изменился?
- Оги? - переспросил он, и тонкие губы чуть скривились с легким недоверием. Голос звучал хрипло, неуверенно.
