Хиона страшно боялась, что наделает ошибок, но священник рядом с ней подсказывал, что она должна делать, и после того как Миклош был коронован, она опустилась перед ним на колени, и он возложил на нее корону.
Затем он поднял ее, и они повернулись к собравшимся, и загремели приветственные возгласы, такие радостные и такие искренние, что у Хионы на глаза навернулись слезы.
После молитв был пропет гимн Славонии, и все еще в коронах они с Миклошем прошли по центральному проходу к дверям, за которыми их появления ждали толпы, запрудившие площадь.
Если бы король Миклош захотел обратиться к народу, это оказалось бы невозможным — оглушительные крики не затихли, даже когда они вернулись в собор, чтобы оставить там короны перед тем, как отправиться во дворец.
Кто-то снял корону с головы Хионы и надел на нее тиару, в которой она приехала в собор, а Миклош надел шляпу с плюмажем, очень ему шедшую.
И в нем, подумала Хиона, появилось какое-то новое властное достоинство.
Перед собором их ждал другой экипаж — запряженная шестеркой белых коней открытая карета с форейторами, резная, раззолоченная. Такие Хионе приходилось видеть только в торжественных королевских выездах.
По улицам они ехали медленно, и все толпившиеся по сторонам могли смотреть на них без помех, тем более что вдоль тротуаров не стояли шеренги солдат.
Рядом с каретой бежали люди, выкрикивая приветствия, бросая в нее цветы, и их счастье было таким заразительным, что Хиона еле удерживалась, чтобы не закричать вместе с ними.
— Они любят тебя, Миклош, они любят тебя! — сказала она, когда на секунду наступило затишье.
— И они любят тебя! — ответил он. — Видишь, сколько детишек держат в руках по розе? Ты завоевала их сердца, когда взяла розу у малыша у дверей парламента, а потом взяла его на руки и отнесла к матери.
— Ты слышал об этом?
— От многих и многих, — ответил он. — Но первым мне рассказал Озо Дариус.
— У меня было чувство, что он твой сторонник, — сказала Хиона, — и я не ошиблась.
Миклош засмеялся.
— Это далеко не все! Он взял на себя крайне рискованную и опасную роль, когда поступил на службу к Фердинанду только ради меня.
— Он очень храбр.
— Очень! — согласился Миклош. — Собственно говоря, он мой родственник, и на востоке страны ему принадлежит огромное поместье. Но только ему еще долго не придется там побывать.
— Но почему?
— Потому что он мне нужен здесь, — сказал Миклош. — Хотя он молод, я намерен поставить его во главе армии, и мне требуется его помощь в реформах, которые должны быть разработаны тут, в Дюрике, чтобы народ был счастлив и огражден в своих правах.
— И нужны школы, а также, я уверена, больницы.
— А вот это будет одной из твоих обязанностей.
— Ах, нет! — воскликнула Хиона. — Что, если я не справлюсь?
— Но я же буду рядом, — обещал Миклош. — В этом ты можешь не сомневаться.
И в глазах у него появилось такое выражение, что она смутилась.
Тут их разговор оборвался, потому что они подъехали к дворцу, где их опять уже ждал капитан Дариус и славонские сановники, которые, как Хиона узнала позже, отказывались служить королю Фердинанду, но теперь готовы были делать все, что могло от них потребоваться.
Им надо было многое сказать за торжественным завтраком, необыкновенно изысканным, но недолгим — речь произнес только король.
Он поблагодарил их за преданность и сообщил, что завтра же намерен приступить к подготовке реформ, по его мнению, слишком задержавшихся.
День склонялся к вечеру, когда Хиона смогла подняться к себе, чтобы снять тиару, от которой — хотя она не была тяжелой — у нее начала разбаливаться голова.
— Пойди и отдохни, — сказал ей Миклош. — Мизра ждет тебя и расскажет, что я придумал на вечер.
Хионе хотелось возразить, сказать, что она предпочла бы провести вечер с ним наедине, но она промолчала, боясь, что он не согласится и возникнет неловкость.
И она правда измучилась принимать и принимать поздравления, какими бы искренними и сердечными они ни были.
И почувствовала облегчение, когда наверху парадной лестницы ее встретила Мизра.
Камеристка вместо того, чтобы почтительно присесть, упала на колени и поцеловала ей руку со словами:
— Клянусь, ваше величество, служить вам не только преданно, но и с вечной любовью.
Хиона ответила почти с рыданием в голосе:
— Благодарю тебя, Мизра, но, боюсь, я очень устала.
— Знаю, ваше величество, и я уже все приготовила. Идемте!
Она повела Хиону по коридору, но не в направлении ее спальни, а в другую часть дворца, которая, как догадалась Хиона, при короле Фердинанде была заперта.
Там суетились горничные, снимая чехлы с мебели, подметая, вытирая пыль. И так в каждой комнате, через которые они проходили.
Когда она наконец вошла в свою новую спальню, то поняла, почему этими апартаментами не пользовались.
Все они были изумительно красивы, но совсем не в стиле, отвечавшем германизированным вкусам короля Фердинанда.
На потолках возлежали богини и резвились купидоны, мебель была старинной французской, а картины по большей части принадлежали кисти прославленных французских художников.
Мягкие ковры и светлые атласные драпировки ласкали взгляд нежностью пастельных тонов.
В спальне Хионы резную вызолоченную кровать украшали купидоны, голубки, чашечки роз и лилий, а полог был из небесно-голубого шелка.
Да, куда бы она ни бросила взгляд, всюду его встречали эмблемы любви.
Она инстинктивно поняла, что комната эта жила в памяти Миклоша с дней его детства, что это была комната его матери.
Потом, чувствуя себя неимоверно усталой, она позволила, чтобы Мизра раздела ее и облекла в одну из прелестных ночных рубашек, которые ее мать купила для нее в моднейшем магазине Лондона.
Она легла и заснула, едва ее голова коснулась подушки.
Когда Мизра ее разбудила, ей показалось, что проспала она долго — солнце уже закатилось, наступил вечер.
— Ванна готова, ваше величество, — сказала Мизра, — и его величество просил сказать вам…
Хиона сразу стряхнула с себя остатки сна.
— Что?
— Его величество распорядился, чтобы вы поужинали с ним в будуаре.
— Вдвоем?
— Вдвоем, ваше величество.
Хиона спрыгнула с кровати, забыв про усталость, полная радостного волнения, какого никогда прежде не испытывала.
Она так боялась, что в этот первый вечер царствования Миклоша будет устроен торжественный банкет и им не только не удастся поговорить, но они даже не будут сидеть рядом.
А теперь она сможет сказать ему все, что переполняло ей душу, и она тут же погрузилась в теплую душистую воду ванны.
Когда она вытерлась, то увидела, что Мизра приготовила для нее не изысканный вечерний туалет, как она ожидала, но другую ночную рубашку и пеньюар в тон ей.
