присоединиться к нам — в надежде, что это избавит меня от неминуемой исповеди. Но Боря, кратко поздоровавшись с Сашей, немедленно вернулся к своей мысли.
— Магомет утверждал, что у женщины нет души, — сказал он, — и, на мой взгляд, это очень правильно. Никакой души, одни интересы. А один мой приятель мне как-то сказал, что все, что Бог дал человеку, он взял у женщины. По-моему метко, а?
— По-моему, бред, — ответил Саша.
Ситуация медленно прояснялась; и необходимость выступать в качестве психолога заранее испортила мне настроение. Но, к сожалению, в отличие от меня, Саша, как мне показалось, чувствовал не только раздражение.
— Ну, и в чем же это проявляется? — спросил он.
— Да во всем, — ответил Боря, — помнишь Ницше, «все в женщине — загадка; и все в ней имеет разгадку, имя ей беременность». Ну а дальше, как по нотам. Для ребенка нужен муж, нужен дом, нужно уютное гнездышко. Всепоглощающая, не знающая ни принципов, ни компромиссов, страсть к устроению собственной жизни. И мы для этой страсти только средство; ничего личного в ней нет. Все для фронта, все для победы. А идеал — это богатый торгаш, потому что у него уже сейчас денег больше, чем будет у нас всех троих вместе взятых, когда мы станем профессорами. А на кучу баксов можно такое гнездышко свить, такую пыль пустить в глаза подругам.
— Но на это можно и иначе посмотреть, — сказал Саша, — просто женщина стремится создать семью, дом, очаг, как когда-то говорили, воспитать нормальных детей. Можно только радоваться тому, что ее мысли направлены не на романтические фантомы, а на то, чтобы этот дом был защищен, чтобы ее дети росли в человеческих условиях. И в любви к детям я не вижу ничего плохого, даже если эта любовь немного преувеличена. Самая сильная материнская любовь — это любовь «идише-мамы», но уж в этом ты, я надеюсь не найдешь ничего плохого?
— Еще как найду, — сказал Боря, — если есть что-то, в чем я уверен, так это то, что ничто не калечит детей так, как слепая, всепрощающая материнская любовь. Когда ребенок — это главная цель, а все остальное — обстоятельства и средства. Я не про интеллект говорю; интеллекту это часто даже на пользу, а про чисто человеческие качества. Вырастают уроды, которые никого, кроме себя не видят, и через любого переступят.
Я встал и принес себе еще чашку кофе. Но когда я вернулся, Боря все еще говорил.
— Если уж речь зашла об идише-маме, — говорил он, — то у нас с женщинами и вообще полная катастрофа. Галут, в этом смысле, подействовал на нас крайне разрушительно. У других народов есть еще хоть какие-то исключения, или что-то в этом духе, а у нас все покрыто болотом безликой целеустремленности.
Это был обычный еврейский антисемитизм; и я промолчал. Но Боря распалялся все больше.
— Обратите внимание, — продолжал он, — между Марией Магдалиной и Моникой Левински ни одной еврейской женщины, достойной упоминания. Даже жена Рабби Акивы, про которую мы вечно слышим, и та — римлянка.
— Ну, это не большая потеря, — ответил Саша мрачно, — как, впрочем, и ее муж.
Но Боря его не слышал; он продолжал говорить.
— У других народов есть женщины-поэты, художники, царицы, интеллектуалки, авантюристки, в конце концов, а у нас сплошные склочные домохозяйки; безымянные и одинаковые. Открываешь Талмуд: что делает женщина? — ругает мужа за то, что он бездельничает и не содержит семью; открываешь хасидские притчи: что делает женщина? Правильно, все то же. Подумай, прошло полторы тысячи лет, а еврейская женщина все еще собачится с мужем по поводу денег.
— Ну, тут ты не прав, — сказал Саша, — боюсь, что этим занята значительная часть женщин, безотносительно к национальности.
— Это не ответ, — возразил Боря, — ты просто уходишь от вопроса.
Ветер зашевелил верхушку кипариса, и, пытаясь отвлечься от их разговора, я стал вглядываться в ее судорожное движение. Солнечные блики скользили по его веткам, раскачиваясь вслед за порывами ветра.
— Еврейская женщина, — сказал Саша, — своей стойкостью, своей верностью дому, своей любовью к детям сохранила еврейский народ на протяжении двух тысяч лет галута. На самом деле, это она сделала то, что обычно приписывают иудаизму. И поэтому все твои разговоры о талантах просто нелепы; выше этого дара просто ничего быть не может. И, кстати, — добавил он, подумав и посмотрев на Борю, — уж если тебе нужны актрисы и поэтессы, то у нас их тоже предостаточно. Сара Бернар, например, или Гертруда Стайн. А последняя, кстати говоря, лесбиянка.
Боря на секунду замолчал, пытаясь, как мне показалось, оценить степень убедительности последнего довода.
— А до них? — ответил он.
— До них, — сказал Саша, — была, например, жена Бешта. Выслала свою респектабельную семейку, получила телегу в приданое и ездила в одиночку вглубь Карпат, где ее муж делал кирпичи. Говорят, что ходила в тулупе и была знакома с карпатскими разбойниками. Хотя, на мой взгляд, — продолжил он, — все это слишком напоминает Соньку Золотую Ручку.
— А еще примеры? — сказал Боря.
Саша замялся.
— Ну знаешь, — сказал он, — я тебе что, «Еврейская Энциклопедия»? Таких примеров полно. Если дашь мне сосредоточиться, то вспомню целую кучу. Многие ивритянки, например.
— Израильтяне — не евреи, — сказал Боря мрачно, — это новая нация. И вообще, если ты обратил внимание, я говорил о галуте.
— Ну, хорошо, — сказал я, — тогда, например, царевна Айор.
— А это еще кто?
— Дочь кагана Иосифа.
— Понятно, — пробормотал Боря, и снова уставился в пустую чашку из-под кофе. Воспользовавшись паузой, Саша сгреб свои ксероксы и исчез. Боря мрачно изучал мокрые следы чашек на крышке стола. Но вместо того, чтобы встать и тоже уйти, я вдруг почувствовал, что должен хоть что-нибудь сделать, чтобы привести его в чувство.
— Слушай, — сказал я, — мне тут один математик рассказал замечательный анекдот на ту же тему. Задача: А любит Б, а Б любит Ц. Вопрос: что делать А?
Боря удивленно посмотрел на меня.
— Поставить свечку в благодарность, что его, кажется, пронесло, — мрачно сказал он.
— Нет, — ответил я, — гораздо проще. Найти другую Б.
Боря расхохотался.
— Жаль, что я не математик. Ну и где же он предлагал это делать?
— Хочешь, покажу тебе паб, где всегда можно кого-нибудь снять?
— Хочу, — сказал он, почти окончательно просветлев. Я потушил сигарету, и мы встали.
Убраться утром не удалось, так что первым делом — навести порядок. Весь день мысль о предстоящей уборке внушала отвращение, но, вернувшись домой и оглядевшись, я неожиданно понял, что отвращение к наведению порядка почти исчезло. Заперев дверь на два оборота и задвинув щеколду, я оглянулся. Сначала — открыть окна; вечером девушка жаловалась на жару, а утром на сквозняки, которые ее ужасно раздражали, особенно после душа, так что окна так и остались закрытыми, и в квартире было душно. Теперь свалить следы завтрака в раковину, вместе с тарелками из-под ужина и пустыми бокалами со следами красного вина (уж лучше бы она пила водку). Там их, по крайней мере, не будет видно. Ага, забыла помаду (или специально оставила, в качестве своего рода сувенира на возвращение) — убрать ее в ящик тумбы у входа. Ну вот, теперь квартира выглядела чуть менее чужой, и можно было снять башмаки. А все- таки очень жаркий вечер, даже для лета; наверное, хамсин приближается.
Я сел на диван, пытаясь решить, с чего начать. Пожалуй, с рубашки и с носков, их прямо в корзину с грязным бельем. Так, во-первых, прохладнее, а, во-вторых, можно приступить прямо к мытью посуды. Хотя нет, штаны бы тоже хорошо переодеть. Но сначала убрать мусор со стола. Коробку с конфетами в
