пью многовато, и все такое, но сердце у меня доброе — я никогда не использую людей. А вот ты, ты — мерзавец, ты злой. Я могу вести себя как герой романа, ко я только прикидываюсь им, а ты, ты и есть герой романа — который еще предстоит написать, конечно. Мне нравится, когда люди меня не любят. А вот тебе, тебе наплевать на их мнение. Ты ведешь себя как высшее существо. Где ты только этого набрался, мне интересно? Откуда весь этот бред? Может, это из книг? Ты же их не просто читаешь — ты в них веришь! То ты Глен, охотник, то Алеша, а то Мартин Иден. А вся разница между тобой и этими персонажами лишь в том, что у тебя-то глаза широко открыты — ты-то знаешь, что делаешь и куда идешь. Ты, кажется, вот-вот лопнешь от своих возвышенных идеалов, но это не помешает тебе отобрать пять центов у слепого газетчика.
О нет, ты меня никогда не критикуешь, не поучаешь, но умеешь заставить почувствовать себя червяком. Иногда я думаю — и чего ты вообще возишься с таким, как я. Тебе, конечно, насрать, кем тебя будут считать остальные. Главное, чтобы кто-нибудь регулярно давал тебе мелочь и угощал сигарой. Так и вижу, как ты становишься лучшим другом убийцы, если только он готов позаботиться о тебе. Ты словно считаешь, будто мир тебе чем-то обязан, хочешь, чтобы все было по-твоему. Мысль о том, чтобы самому заработать себе на жизнь, даже не приходит тебе в голову — нет, не из-за лени, а потому, что ты выше других. Есть в тебе что-то порочное: ты не только против общества, ты против человеческой природы. Ты даже не атеист — сама идея Бога кажется тебе абсурдной. Ты не совершил ни одного преступления, но в душе ты преступник. Ты будешь рассуждать о братской любви, хотя срать ты хотел на наш район и всю эту дружбу, если ты вообще понимаешь значение этого слова. Друг — это тот, кто вытащит тебя из дерьма, а если у него на это не хватает силенок, то и черт с ним. Ты стопроцентный эгоист. Только посмотри на себя — сидишь тут и выслушиваешь мои оскорбления с улыбкой на лице. Тебе наплевать на то, о чем я тут распинаюсь. Какой из тебя утопист, ты — солипсист!
— Ладно, Алек, я солипсист. И что дальше? Я ведь не попросил у тебя сегодня ни цента.
— Да, но я-то тебя знаю, еще попросишь. Ты займешь у меня даже пару грязных носков, если понадобится.
— Ну, чистый носовой платок — еще может быть, но грязные носки — никогда.
Вдруг он спрашивает с кислой улыбкой:
— Ты возьмешь у меня один цент, если я тебе предложу? Я с улыбкой ответил, что, разумеется, возьму.
— И как это тебе удается? Ты больше не просишь крупных сумм, стал такой скромный: и двадцать пять центов нам нормально, и пять сойдет.
— Я научился смирению, — дурачился я.
— Ты просто думаешь: лучше что-то, чем ничего, да?
— Можно и так сказать, — согласился я. — Кстати, а ты что, больше не воруешь у матери?
— Я бы воровал, если бы знал, куда она прячет кошелек, — сказал он. — А почему ты спрашиваешь? Ты, что ли, воруешь?
Я кивнул:
— Понемногу. Пять центов, четверть доллара. Но даже полдоллара — никогда.
— И она не замечает?
— Думаю, нет. Или просто не может поверить, что я так низко пат.
— Но она ведь не держит тебя за ангелочка?
— Вряд ли. Скажи, а что именно твоя мама думает о тебе?
— Это очень просто, Генри: все самое худшее.
— Это утешает, — сказал я. — Отсутствие иллюзий облегчает жизнь.
— Иллюзий, — повторил он. — Очень верное слово. Казалось, он очень доволен собой в этот момент.
— Похоже, ты думаешь, будто я живу иллюзиями, — сказал я.
— Н-нет, Генри, — сказал он спокойно. — Я так не говорил. Я говорил, что ты живешь в нереальном мире. И с удобствами. Может быть, именно это меня и раздражает — что тебе там хорошо. Ты не испытываешь угрызений совести, чувства вины, у тебя вообще нет совести, черт бы тебя побрал. Ты ведешь себя как невинный младенец. И этой твоей невинности я тоже не выношу. Если только ты не притворяешься.
— Похоже, ничего дельного я от тебя сегодня не дождусь, — резюмировал я. — Но я и не надеялся. Я пришел дать тебе денег — вернуть долги.
Алек громогласно расхохотался.
— А откуда ты знаешь, сколько ты мне должен? — ехидно спросил он.
— А вот из этого блокнота, куда я все записывал. — Я открыл тетрадку, пролистал ее и провозгласил: — Пятьдесят два доллара семьдесят пять центов — мой долг.
— И ты собираешься отдать его? Сегодня? Сейчас?
— Ну да, почему нет? Или ты предпочел бы отложить это событие?
Он покачал головой:
— Только не говори мне, что тебе досталось наследство.
— Нет, Алек, я нашел на улице бумажник. Я почти наступил на него. Разумеется, я заглянул внутрь, чтобы узнать, кому он принадлежит. Не поверишь, я собирался вернуть его владельцу, но, наткнувшись на визитку, понял, что он живет в хорошем районе, и решил оставить деньги себе. Мне они нужнее, чем ему.
— Врешь? — спросил он с улыбкой.
— Нет, конечно. Зачем? Или ты думаешь, я украл деньги?
— Нет, Ген, ничего я не думаю. Мне просто интересно. Не каждый день, знаешь ли, находишь бумажники на улице.
— Да, особенно с несколькими сотнями баксов, — согласился я.
Это вдруг изменило его отношение. Теперь-то он точно записал меня в ворюги. По его мнению, я должен был немедленно вернуть кошелек владельцу или сдаться полиции.
— Полиции! — вскричал я. — Да ты рехнулся!
Ему пришлось согласиться, что отдавать кошелек полиции — это чересчур. Теперь он хотел знать, на что я потрачу деньги.
— Куплю подарок моей вдовушке, — сказал я, — она будет рада.
— Отдашь что-нибудь на благотворительность?
— Не в этот раз. Может быть, вот найду еще один…
— А мне одолжишь, если я попрошу? — спросил он.
— Почему нет? Конечно. Сколько хочешь.
— Спасибо, Генри, мне не нужно. Я просто проверял.
Мы поболтали еще пару минут, и я ушел. Алек почему-то казался очень довольным собой. Когда я уходил, он сказал:
— Не обязательно записывать долг в тетрадку. Я тебе доверяю.
Не знаю, в каком настроении он мне нравился больше — возможно, когда был сварлив и придирчив. Как он ни бранил меня и ни придирался, меня это не трогало. Я изучал его, и это был один из самых интересных моих объектов.
Разумеется, ему еще через многое предстояло пройти. Сейчас он просто набирался опыта и лелеял всякие идеалы и теории. Я же больше верил в своего итальянского приятеля Джимми Паста.
Но с Алеком мне нравилось спорить, а особенно — дурачить его. Он знал меня как облупленного, но при этом ничего обо мне не знал. Он не хотел знать меня настоящего, предпочитая сохранять тот образ, который сам же и создал. Этот образ неудачника что-то доказывал ему в себе самом, и он просто не мог поверить, что я когда-нибудь стану хорошим писателем.
Однажды, прямо как в русском романе, на сцене появился не кто-нибудь, а старший брат Алека, уехавший из дома несколько лет назад, когда Алек был еще совсем маленьким.
Боб, его братец, видимо, объездил весь мир за время своего отсутствия. Он провел много времени в Азии, а именно в Индии, и привез с собой кучу рассказов об обычаях и философии разных народов. Для родителей Алека это все звучало как китайская грамота, но они гордились старшим сыном, который,
