— Недолюбливает? — переспросил я. — Да он тебя просто не выносит. Презирает.
— Почему, Миллер? Я ему и двух слов-то не сказал.
— Потому что, раз уж мне приходится говорить это самому, ты ужасный emmerdeur. (Французское слово для «зануды».)
— И ты тоже так считаешь?
— Ну разумеется, — тут же ответил я. — В жизни не видел таких зануд.
Вы, может быть, думаете, что после таких откровений он дал мне по морде или встал и ушел?! Да нет же, вместо этого он просидел у меня еще минут тридцать, пытаясь выяснить, почему же он такой emmerdeur.
За всю свою жизнь я был знаком с тремя или четырьмя шведами, и все они были ужасно, невыносимо скучны. С одним из них, известным поэтом, который переводил на шведский язык французских символистов, мы обменялись парой писем, и вдруг он написал, что собирается приехать повидать меня, спрашивая, где бы нам встретиться. Я назвал ему кафе на углу бульвара Сан-Мишель и улицы, которая ведет к Пантеону, назначив встречу на четыре или пять часов дня. Я с нетерпением ожидал нашего очного знакомства, принимая во внимание его литературную репутацию. Тем не менее уже через десять минут общения меня от него просто тошнило. Я мог думать только о том, под каким бы предлогом смыться поскорее. Наконец я незамысловато соврал, будто лишь сейчас вспомнил, что назначил другую важную встречу на этот же день и на этот же час. Я вскочил, пожал шведу руку, попрощался и был таков. Помню, как завернул за угол, пошел к Пантеону, но потом свернул на другую улицу, боясь, что ему может взбрести в голову преследовать меня. На этом мое общение со шведами закончилось…
В конце концов, когда я прожил в Париже год, у меня случился приступ тоски по дому. Я уж было собрался посылать родителям телеграмму в Бруклин с просьбой о деньгах на дорогу домой, но у меня не оказалось ни сантима, чтобы заплатить хотя бы за подпись. Помню, как сидел на террасе кафе «Ле Дом», царапая записку для Фреда, которую потом бросил в его почтовый ящик. В записке я спрашивал, не знает ли мой друг кого-нибудь, кто бы мог одолжить мне денег на поездку домой.
Через удивительно короткий промежуток времени Альф явился в кафе, сел рядом со мной и сказал:
— Джоуи, ты никуда не поедешь. Я тебя не пущу. Лучше выпей-ка еще «Перно». Это чувство мне знакомо, оно пройдет, нужно просто выбросить эту глупость из головы.
Так мы сидели, выпивали и вскоре уже заговорили о другом, может быть, о его любимом Гете и его автобиографии «Поэзия и правда». К концу разговора Альфа осенила блестящая идея — он устроит меня на работу в американскую газету в Париже, «Чикаго трибюн», корректором.
— Мне будут платить? — спросил я, вспомнив свой последний опыт преподавания английского в лицее в Дижоне.
— Конечно, будут, — ответил он, — немного, но это поможет тебе удержаться на плаву.
На этом мы и расстались.
Вскоре я арендовал печатную машинку и взялся за «Тропик Рака».
С этого момента вся моя жизнь пошла по-другому. Я посмотрел на французскую жизнь новыми глазами. Как бы плохо тут ни было, здесь никогда не бывало так паршиво, как в Америке. Я даже начал читать по-французски в свободное время. Не знаю, как мне это удавалось, учитывая, что мой разговорный французский был просто ужасен.
В любом случае мне повезло, и я наткнулся на «Мораважин» Блеза Сандрара. Живо помню, как читал каждый вечер понемногу в кафе «Де ля Либертэ», возле Монпарнасского кладбища. К моему удивлению, Фред, который уже читал Сандрара, не испытывал к нему особенной любви, равно как и Анаис. Я же считал его настоящим титаном среди современных французских писателей. К каждому знакомому французу я приставал с вопросом — читали ли вы Сандрара? Со временем я прочитал фактически все, что он написал. Иногда мне казалось, что я сойду с ума, продираясь через очередной пассаж, словно написанный редактором словаря. Но в этом и заключалось очарование Сандрара — он заимствовал лексику у всех возможных профессий и социальных слоев.
Впрочем, оставим Сандрара на минутку. Поговорим о нем позже, когда я буду рассказывать о том времени, когда я уже закончил «Тропик Рака». Сейчас же я хочу обратиться к другому зануде — на этот раз американцу, из Топеки, штат Канзас. Он считался экспертом в рекламном бизнесе, по крайней мере в Америке. Напыщенный, хвастливый, тщеславный и бог знает какой еще… Я видел его лишь однажды, недолго, на каком-то приеме, где познакомился с его женой, очаровательной писательницей. Она к тому времени уже выпустила несколько книг, среди них — биографию моего любимого американского писателя Шервуда Андерсона. Мы с ней отлично поладили. Однажды я спросил ее, не захочет ли она отужинать chez nous[25], отрекомендовавшись отличным поваром. Она обрадовалась, но тут же добавила:
— Можно я приду с мужем? Думаю, вы с ним пару раз встречались.
И она назвала его имя. Я действительно его помнил и, ставя Фреда в известность об ужине, добавил:
— Покажем ему класс!
С первого же взгляда на ее мужа Фред невзлюбил его всей душой. Хотя он — был американцем и нашим гостем, внешне он походил скорее на Эрика фон Штрокхайма — высокомерный грубиян, который воображает, что разбирается лучше всех в чем угодно.
Я извинился и вышел, чтобы проверить gigot d’agneau[26], которого готовил на ужин. Фред вскоре присоединился ко мне. Вдруг он прошипел, хватаясь за бутылку:
— Это все, что осталось?
И тут нам обоим пришла в голову идея — нассать в графин и подать этому ублюдку в качестве аперитива. Мы были уверены, что придурок американец не увидит разницы. Разумеется, мы были скромны и написать в коньяк не так уж много.
Итак, мы сели за стол, и прежде, чем приступить к главному блюду, я налил немного коньяку в стакан нашего гостя и буквально по капле в остальные стаканы. К еде у нас имелось еще чудесное марочное вино.
Мы следили за его лицом, когда он опрокинул в себя напиток. Конечно, его передернуло, но он не сказал ни слова о странном вкусе. Вскоре мы уже вовсю болтали, разделываясь с gigot. Его жена завела разговор об Андре Бретоне, лидере сюрреалистского движения. Неожиданно ее благоверный повернулся ко мне и спросил прямо:
— Что это за сюрреализм, о котором все тут талдычат? Кто такие эти сюрреалисты?
Вежливо и совершенно невинно я ответил:
— Сюрреалист — это тот, кто мочится в ваш напиток, прежде чем подать его на стол.
Он изменился в лице, ибо мгновенно понял подтекст моего высказывания. (К тому же у Фреда на лице расцвела недвусмысленная улыбка Чеширского Кота.) Ничем не выдавая своих чувств, он попросил трость и фетровую шляпу, тяжело поднялся, пожелал нам спокойной ночи и ушел. Это был единственный зануда, с которым я обошелся резко. Смешно еще и то, что его супруга вовсе не почувствовала себя оскорбленной, наша выходка ее развеселила.
Эта маленькая шутка — дурная шутка — была, наверное, рудиментом моих первых дней в Париже. Хотя Вторая мировая война надвигалась и ее приближение чувствовали почти все, пока хватало времени на маленькие игры. Наверное, именно из-за угрозы, которая нависала над головой, люди, особенно артистического склада, бросались в самые невероятные начинания. Дадаизм цвел около десяти лет, прежде чем мы с Фредом попытались начать новое движение, которое окрестили «новый инстинктивизм». Это было скорее движение против всего. Кажется, я где-то упоминал, как Джоуи задумал огласить его (или нашу) сумасшедшую задумку в серьезном литературном журнале Сэмюеля Патмэна «Нью ревью». Это было что-то вроде плохой шутки, типичной для того времени.
Кажется, я жил в Париже уже третий год и вовсю писал «Тропик Рака». Наконец я его закончил. Однако я понимал, что до публикации роман следует отредактировать, по-особому отделать. Я безуспешно искал редактора. Об Анаис Нин речь даже не шла — за такую книгу она бы не взялась. Однажды, возможно, по его собственному предложению, я обратился за помощью к Фреду, и он незамедлительно согласился. Мы все еще работали корректорами в парижском издании «Чикаго трибюн», что означало занятость с восьми
