название!
— Ходили тут... — Парень помолчал. Я заметил, что он улыбается. — Когда пойдешь, дай знать. Спасать придется.
— В самом деле?
— Точно. Найдут, особенно не радуйся. Выматерят, а могут и поколотить. Здесь не любят самодеятельности. Как-то вернулись зимой с восхождения. Сидим в палатке, пьем чай, размякли. Вдруг из города по рации: «Группа потерялась!» — «Бросьте, — говорим, — нет здесь у нас никакой группы». — «Самодеятельность! — кричат. — Студенты из Москвы». Там их, оказывается, родители допекали. Прилетели — и в совет по туризму. И сразу в крик: «Где мой сын? Где моя дочь?» Тут кто-то из наших вспомнил, что мельком видел этих недотеп в лагере, вспомнили девочку в голубой куртке. Прикинули, куда они могли двинуть. Стали собираться. А что делать? Пошли злые. Хорошо, что быстро на след напали да погодка была... Короче, на вторые сутки нашли их. Сидят голуби под скалой, кончаются. Переморозились все к черту, кожа на лицах лохмотьями, голодные. Они, умники, шоколаду в горы набрали! У одного острый гастрит. Сделали парнишке промывание...
— Выходит, и со мной обязательно что-нибудь случится?
— В горах всякое бывает. — Альпинист пошевелил губами и ровным голосом, словно продолжая разговор с Посохиным, сказал: — У меня в прошлом году друг погиб. Они пошли на Восточную Мижирги с юга, по правому контрфорсу... — Парень поднялся. — Пойду похлебаю щей. Мы неделю орехи ели.
Посохин подождал, пока альпинист скроется за палатками, потом спросил:
— Что делать будем? Я тут сказал: мол, отдохнем, починимся и пойдем дальше.
Он выжидающе смотрел на Толю Ивахненко. Вот тоже, связался черт с младенцем! Без меня они пойдут, но если Ивахненко откажется, всем придется спускаться в долину. Вчера на перевале Толя, говоря словами Посохина, крепко наелся. Но теперь он молчал. Ждал, что я скажу. Ему просто не повезло. В горах шли дожди, две ночи мы ночевали в снегу, и ангина, которой Ивахненко переболел весной, дала о себе знать.
Посохин повернулся ко мне.
— Идем?
— Нет.
— Остались-то пустяки. Перевалим Верхний Цанер, а дальше легкой ногой.
— Я не пойду.
Посохин смерил меня долгим изучающим взглядом. Он, видимо, надеялся прочесть на моем лице выражение ущемленной гордости, стыда, быть может.
Я не чувствовал угрызений совести, когда впервые сказал «нет». Боль и усталость притупили тогда все чувства. Но сейчас я бы не смог ответить, почему отказываюсь идти. Я сидел в тренировочном костюме, ощущая босыми ногами нагретый щебень. Усталость прошла, боли тоже не было.
— Послушай...
Посохин решил прибегнуть к последнему доводу: мужество, выдержка... Незатейливая мораль спортсмена. Он мог всю душу вымотать.
— Жора, что это за парень?
— Инструктор по альпинизму. Они только что вернулись со скал. Все семь дней, говорит, был дождь. А потом, знаешь, эти ночевки на скальных полочках: привязался, ножки свесил и непонятно, то ли дремлешь, то ли дрожишь... В прошлом году с ленинградцами он сделал полный траверс Безенгийской стены. Железный парень! Кстати, сколько ты ему дашь?
— Лет сорок, наверное.
— Он твой ровесник.
— Укатали Сивку крутые горки.
Посохин холодно посмотрел на меня и заговорил вполголоса, точно заговорщик:
— Обмишурились мы с вами. Да кто знал, что столько снега в горах. Решено: сходим с маршрута. Теперь одна забота — не проболтаться. А то ведь со стыда можно сгореть. — Он говорил противным шепотом. — Значит, так: отдыхаем, мол, то да се и на Цанер. А сами пораньше встанем и тихонько в долину, в город, по домам.
За ужином Посохин снова принялся кадить альпинистам. Эти разговоры мне наскучили еще в клубе. Туристы приходили на свои слеты загорелые, с бородами и запасом потрясающих историй. В общем, глядели молодцами. Но что-то искусственное виделось мне в их восторженности, какая-то ненатуральность была в этих разговорах про риск, очищающий душу. Я пытался спорить с туристами. Разумеется, суждения мои казались им обывательскими. Сейчас у меня не было охоты подзуживать Посохина, но я неожиданно спросил, почему они ходят в горы. В самом деле, не любовь же к пейзажам толкает их.
— Почему? — Посохин пожал плечами. — Потому что они существуют.
— Значит, единственно из любви к спорту?
— Конечно.
— Нет, Жора. Вами руководит не простодушное тщеславие. «Помнишь, товарищ, белые снега...» Это я еще понимаю — ваши песни, ваши истории про бергшрунды и лавины. Но за ними для вас кроется нечто еще, какие-то высшие соображения.
— У каждого своя причина ходить в горы. — Посохин задумался. — Скажем так: сломался однажды человек, перестал в себя верить и сказал себе, что никогда больше в горы не пойдет, и ничто, допустим, не мешало ему спуститься в долину, а он все-таки достиг вершины, вдруг обнаружил в себе такое, о чем и не подозревал.
Это была старая песня, и не Посохин ее придумал. Все они толковали об одном: самоутверждение. Странный способ, если разобраться. Да и что это за жизнь такая, если обязательно надо на гору лезть. Придуманная цель, подобие цели... Понятно, все это требует воли, смелости, напряжения сил. Но что получается? Борьба ради борьбы, усилия ради усилий. Чистое искусство. Игра. Игрушечная жизнь.
— Еще неизвестно, Жора, как ведут себя на равнине эти твои железные парни. Могу себе представить, как у кого-то из них там, в городе, дела идут через пень-колоду, и вот он оставляет их и подается в горы, чтобы обрести уверенность в себе или малую толику мужества. А ты просто сделай что- нибудь стоящее, тогда тебе и в гору незачем будет лезть. Доблесть, быть может, в том, чтобы ежедневно ходить на службу. Героизм повседневности, так сказать. В городах много трудностей более серьезных, чем нависающие стены. Не надо никуда уезжать. Жить — этого достаточно.
— На это я вот что могу сказать. — Посохин пошарил в бумажном пакете, нашел головку чеснока и начал ее чистить. — В городе, где все устоялось, наладилось, притерлось, там человека бывает трудно узнать. А здесь, в горах, он открывается... И потом приятно, когда человек здоров.
— Сам ты, похоже, никогда не болеешь.
— Случается. Я от всего стрептоцид ем. — Он опять гремел пакетом, искал чеснок.
— Я тут листал газету. Один литератор из немцев, к слову сказать, ветеран войны, мечтает прочитать роман, герой которого был бы близорук, труслив, страдал плоскостопием. Он пишет, что готов дать автору романа премию, если тот помимо всего решится наделить своего героя астмой.
— Забавно, — сказал Посохин. — Ну и что?
— Так вот, уверен ли ты, что мужество и сила — самые большие ценности?
— Я об этом не задумывался. Приятно, говорю, когда человек здоров.
Это был диалог глухих. Посохин свернул разговор. Он, видно, считал, что я пытаюсь оправдаться. Не надо было мне ввязываться в спор. Раз уж я отказался идти, то не все ли равно, почему я это сделал.
Ребята зевали. Все. Конец этой истории. Завтра будем в городе.
Укладываясь спать, Посохин спросил меня, как я смотрю на то, что мы сошли с маршрута. Я ответил, что глубоко об этом сожалею. Мне было уже невмоготу разговаривать с ним.
Лагерь спал, когда мы поднялись. Собирались молча, будто на похороны. Я не мог найти примус и позвал Посохина.
— Тише, — зашипел он. — Что тебе? Орешь как на базаре. — Он сквозь землю готов был провалиться.
Бесшумно, словно ночные воры, мы свернули бивак и спустились на ледник.
