фраке, напяленном поверх куртки из птичьего пуха. На складах Компании не было соли и хлеба, зато вдосталь городской одежды. Звероловы брали ее в счет заработка, больше купить было нечего.
Неуклюжие, с загорелыми, обросшими лицами, в непривычном стеснительном одеянии, гости расселись на стульях вдоль стен, молчали. Многие пришли сюда в первый раз, и золотые рамы картин, корешки книг, статуи подавляли их своим великолепием.
Только Лещинский чувствовал себя свободно. В черном коротком сюртуке и белой рубашке, гладко причесанный, он ходил от стола к камину, разглядывал книги, выровнял косо висевшую картину, смахнул пыль с клавишей фисгармонии. Поправил на плечах вздрогнувшей от его прикосновения Серафимы легкий платок. Изредка словно о чем-то глубокомысленно задумывался, морщил желтый круглый лоб.
Из старой гвардии Баранова в крепости не осталось почти никого. Половина ушла с Кусковым, часть утонула на «Ростиславе», некоторые раскиданы по островам. Два китолова, да седой, одноухий зверобой — вот и все, кто не расставался с Барановым целых двенадцать лет. Остальных правитель уже собрал на Уналашке, Кадьяке. Старики не надели сюртуков. В меховых затасканных куртках, в шапках сидели они возле камина. Зверобой держал между коленями свое ружье.
Не снимая шапок, они уселись и за стол. Правитель сам наливал им пунш, подкладывал рыбу. Сейчас он не казался таким угрюмым. Лысый, начисто выбритый, в темном простом кафтане, он выглядел добродушным хозяином.
Когда ром, наконец, развязал языки и в зале потихоньку загалдели, Баранов встал, подошел к органчику, взял несколько тягучих низких аккордов. Сразу стало тихо. Большинство из сидевших в комнате никогда не слышало музыки. Охотник в зеленом фраке расплескал пунш на колено соседа и даже не заметил этого. Повернувшись в сторону органчика, все изумленно слушали. Лишь старики сидели неподвижно. Потом вдруг одноухий зверобой, опираясь на ружье, закрыв глаза, высоко, как причитанье, затянул песню.
Долго, спустя много лет, вспоминали промышленные тот вечер в доме правителя. Далекую Россию напомнила песня, молодые годы, поля и перелески, деревушки, имена которых забыты, скитания...
Стоя на пороге, Серафима плотно сжимала побелевшие строгие губы, соленая слеза упала с ресниц. Притих даже Лещинский, все время пытавшийся сказать речь. Взгрустнулось и Луке, хотя ром был еще не весь выпит. Гедеон на пирушку не явился. Он бродил где-то по лесу.
А на другой день произошло второе событие — из Охотска прибыл корабль «Амур». Компания прислала на нем полсотни алеутов и новые распоряжения.
«Амур» появился у входа в пролив рано утром. Туман скрывал острова, можно было наскочить на банку, и штурман распорядился отдать якоря. Баранов сам поехал встречать прибывших. На быстроходной байдаре приблизился он к кораблю, нетерпеливо поднялся на шканцы. Долгожданная помощь, наконец-то! Почти год не было судна с материка.
Штурмана правитель знал, ходил с ним на Лисьи острова. Старый бродяга помнил каждую бухту в Беринговом море, пять раз тонул, два года прожил один на острове.
Баранов обрадовался старому другу, но радости своей не показал. Старик ехидный, может съязвить и окунфузить. Он поднялся по трапу, снял картуз, перекрестился и только тогда подошел к штурману.
— Свиделись, Петрович? — сказал он, усмехнувшись, и протянул руку.
Против обыкновения штурман ничего не ответил, притронулся короткими пальцами к руке Баранова, крикнул что-то матросу, возившемуся у вантов. Штурман еще с мостика разглядел, как постарел и осунулся правитель, заметил и то, как жадно обшарил Баранов глазами палубу, открытый люк пустого трюма, и, хмурясь, отвернулся.
Правитель понял, что корабль не привез ничего.
В это время, опираясь на тонкий камышевый посох, благословляя тщательно сложенными пальцами, приблизился к нему рыжий щуплый монах в синей бархатной камилавке. Это был новый архимандрит Ананий, присланный главным правлением для закрепления слова божьего и как представитель высшей духовной власти в далеких российских владениях.
— Во имя отца и сына и святого духа... — Тонкий, дребезжащий голос был неприятен. — Господин правитель здешних мест? — Архимандрит привычно протянул, ладонью вниз, веснущатую руку.
Баранов руки не поцеловал. Он внимательно разглядел монаха, затем сухо и коротко сказал:
— Быстр больно, пустынножитель!
— Соли б лучше прислали, — заявил он потом штурману с горечью. Не прощаясь, ушел.
Туман рассеялся. Ясно видны были берег, голый камень-кекур с палисадом крепости, вяло повисший трехцветный флаг, толпа нетерпеливо ждущих людей.
ГЛАВА 4
Шумел дождь. Временами он стихал, и тогда тяжелые редкие капли отчетливо ударяли по деревянному настилу крыши. А потом снова возникал монотонный шелест дождевых струй.
Только что кто-то был здесь. Павел ясно чувствовал тихое, сдерживаемое дыхание, легкое прикосновение руки. Он открыл глаза. В полумраке различил бледное пятно окна, неровный отсвет камелька на бревенчатой стене, — то, что видел не раз, когда возвращалось сознание.
Сейчас пятно не исчезало. Отчетливо был слышен шум дождя. Треснула в очаге смолистая ветка. Павел понял, что лежит в хижине, нет ни корсара, ни корабля, ни гудящей каменистой гряды, ни последних усилий перед неизбежной гибелью... Он попытался подняться, но боль в правом плече вынудила его опуститься на место. Оранжевые круги поплыли перед глазами. Полосатый зверек, примостившийся на теплой шкуре, испуганно прыгнул с нар, завертел мордочкой.
Когда Павел очнулся вторично, дождь прошел. Дверь хижины была распахнута, виднелись мокрые ветки хвои, кусочек посветлевшего неба. В хижине было попрежнему пусто. Павел разглядел темную икону, грубый, накрытый плетенкой из травяных корней стол, глиняный кувшин и кружку. Возле двери протянута кожаная занавеска, отгораживающая угол. Завеса шевельнулась, и Павел снова почувствовал, что он не один.
Из-за перегородки показалась девушка с темнорусыми косами. Несколько секунд девушка наблюдала, затем вышла из своего угла. В ровдужных штанах, такой же рубашке, небольшая, легкая, она приблизилась к Павлу, с облегчением вздохнула.
— Ожил! — сказала она и вдруг сконфуженно замолчала, откинула косы назад.
Павел разглядывал ее пристальным, удивленным взглядом. Девушка отступила, затем повернулась и выбежала из хижины.
Спустя несколько минут вошел Кулик. Вытирая на ходу пучком травы мокрые пальцы, — ставил на ключе запруду, — старый охотник торопливо подошел к нарам. Павел снова попытался подняться. На этот раз боль не возобновилась. Облокотившись на левую руку, он сделал еще одно усилие и сел.
Оглядев Кулика, жилье, дверь, он спросил:
— Кто вы такой, сударь?
Охотник медленно и скупо улыбнулся, разогнул спину.
Длинный и тощий, в старой кожаной рубашке, обнажавшей морщинистую шею, стоял он перед Павлом, добродушно смотрел на его взволнованное лицо.
— Живу, — сказал он просто.
Больше в этот день Павлу говорить не пришлось. Девушка не появлялась, а старик бережно, но настойчиво опять уложил его на шкуры, покормил мясной похлебкой из ложки, как тяжело больного. На вопросы не отвечал. Павел вскоре уснул, впервые за много дней, крепким сном выздоравливающего.
Проснулся он от терпкого запаха хвои. Запах этот напоминал детство, благоухающий кедр в диких каньонах Скалистых гор, весну, первые ароматы трав. Павел улыбнулся, повернул голову. Нежные иглы душмянки встретили его лицо, упали капли росы. От неожиданности он зажмурился, потом сразу открыл
