отца. Иной раз ей казалось, что Павел уже ушел, она торопилась домой, а потом, услышав еще издали негромкий кашель, опять сворачивала в лес. Сидела на мху, наморщив задумчиво лоб, подняв невысокие, мягкие брови.
В один из таких дней девушка увидела возвращающегося охотника. Старик шел понуро и медленно, держа на плече ружье, а сзади, закутавшись в одеяла, шагали два индейских воина. Над головной повязкой переднего торчало отблескивавшее воронье перо.
Наташа быстро вскочила, хотела бежать навстречу, но передний индеец неожиданно поднял голову, и девушка узнала в нем молодого вождя, сына Сатлука. Лицо вождя было разрисовано черной траурной краской, глаза глубоко запали, скулы обтянулись. Брат его матери, воин Волчьего рода, был повешен Барановым на площади крепости в числе других заложников. Индейцы шли за Павлом.
Молчание длилось долго.
В хижине стало темнее. Потух огонь, остывающие угли медленно покрывались пеплом. Только бледный отсвет небольшого огня освещал сидевших у очага индейцев, Павла, прислонившегося с края нар к грубой бревенчатой стене, сутулую спину Кулика, его седую голову. Никто не двигался и не говорил.
Жестокость войн, сражений, кровавую хитрость лесной борьбы Кулик наблюдал уже не первый десяток лет, но не мог с этим примириться. Часто дряхлый Салтук отпускал врагов из уважения к справедливому другу. Несколько дней потом вождь молчал, хмурился, старался не глядеть на охотника, в его ясные, опутанные глубокими морщинами глаза.
Но за белых Кулик не просил никогда. Он сам видел однажды, как моряки одного судна, окружив индейскую хижину, хладнокровно расстреливали в щели вооруженных луками поселян. Индейцы заткнули отверстия и решили отсидеться, чтобы ночью незаметно уйти. Тогда осаждающие приблизились к жилью, заложили четыре петарды и взорвали людей на воздух. Потом сожгли всю деревню...
Чуукван — молодой вождь — отложил, наконец, свою тяжелую трубку, вырезанную из моржевого бивня. Он поднял темное, в полосатых разводах лицо. В сумраке он казался значительно старше. Тонкие крылья резко изогнутого носа вздрагивали.
— Твои братья — белые люди, — начал индеец тихо и повернулся к старику. Голос его звучал торжественно. — Сколько раз камни одевались снегом, сколько раз вырастала трава... Мой отец мудр, в долинах предков в него вселилась душа Великого Ворона... Уходя в дальний путь, он указал мне самого справедливого. Ты ушел от нас, но ты остался с нами, потому что белые люди стали тебе чужими... Э, худо! — сказал он неожиданно горячо, совсем по-мальчишески и сразу же оглянулся на своего пожилого спутника. — Разве не заняли они места, где жили отцы наших отцов... — продолжал он уже спокойнее. — Весь берег и лес и речки, где добывали зверя и рыбу, где горели костры, и от множества огней становились невидными звезды...
Кулик молчал. Упираясь локтями в колени, опустив на ладони заросший щетиной подбородок, он неподвижно сидел у порога, словно что-то обдумывал. Много раз слышал он слова стариков и воинов, полные горечи, гнева и сожаления. Горечь будоражила и его сердце, и все же пришлые люди не были ему чужими. Как часто бывало пробирался он ночью к русским селениям, слушал издали родную речь, знакомые песни. А потом торопливо уходил.
— Чуукван, — сказал он, спустя долгие минуты молчания, — племя твоих воинов видело меня с ружьем, когда твой отец не знал еще твоей матери. Я держал тебя на руках, когда бостонцы подожгли селение, и из этого ружья ты выстрелил в первый раз... Я стар, мои кости скоро высушит ветер, однако пусть и ты назовешь меня справедливым. Я не видел воина, который забыл бы землю своих предков...
Кулик медленно встал, взял стоявшее в углу ружье, прицепил к поясу рог с порохом. Разбуженный бурундучок взбежал по рукаву на плечо, припал к тощей стариковской шее, словно искал защиты. Охотник бережно снял зверька, посадил на нары, поднял шапку.
— Молодой воин лежал на моих нарах, когда индейские воины погибли в крепости. И он мой гость. Никто не скажет, что я нарушил закон лесов... Он останется здесь.
Кулик сказал это уверенно и твердо, и никто из сидевших в избе не осмелился возразить. Чуукван склонил голову. Он подчинился решению старика.
Тогда охотник позвал девушку и в последний раз обернулся к Павлу.
— Тут думал дожить свой век... — произнес он глухо. — Нету вольной земли. Прощай!
Он посмотрел на угол, где висела икона, на очаг, на все свое жилье. Затем, не промолвив больше ни слова, вышел из хижины. Индейцы и Наташа последовали за ним. Девушка оглянулась. Глубокое недоумение и печаль были в ее синих, потемневших глазах.
Через незакрытую дверь долго виднелась цепочка людей, уходивших в горы. Наташа шла позади. В мужском костюме, с косами, опущенными за ворот сорочки, она казалась русоголовым мальчиком.
А Павел сидел попрежнему в углу избы. Известие о казни потрясло его, он не думал о том, что ему грозила смерть. Великодушие воинов прошло мимо сознания.
ГЛАВА 5
Сорок байдарок с алеутами и двадцать промышленных байдар направил Баранов на промысел морского бобра. Полное безветрие можно было ждать только через месяц, но Ананий привез приказы из самого Санкт-Петербурга.
Компания требовала доходов. Кругосветное плавание Лисянского обошлось дорого, акции пали в цене на два пункта. В крепости остались только больные и с десяток караульщиков, еще не совсем окрепших после цынги. Строительство школы и мельницы, сооружаемых на островке рядом с кекуром, было приостановлено, на редуте св. Духа оставлен небольшой гарнизон.
Баранов хмурился и молчал, лишь коротко и отрывисто давал распоряжения Лещинскому. А потом, оставаясь один, много раз перечитывал приказы, до глубокой ночи шагал по комнате. От Резанова не было никаких вестей, а только он один понимал, что не до промыслов было сейчас молодому заселению, не до прибытков Компании.
Опасность голода была временно устранена. Нужно было использовать теплые дни для строительства форта и корабля, снарядить шхуну в Охотск. Однако требования Компании были определенны. Повелевая, Баранов привык подчиняться, твердо и непоколебимо соблюдать дисциплину.
Распоряжение правителя звероловы приняли угрюмо. Изнуренные бескормицей, обессилевшие от недавней болезни люди не торопились выходить в неспокойное море. При самом малом шторме промысел становился тяжелым и большей частью напрасным, раненый зверь уходил незамеченным. Одни алеуты собрались охотно — надоело сидеть на берегу.
Утро выдалось ветреное, вершина горы Эчком не была закутана облаками.
— Может, и пофартит, — сдвинув шапку на лоб, всматривался в горную цепь Лука. — Ежели маковка чистая, дождя не пойдет. Примета верная.
Наплавков, назначенный Барановым старшим партовщиком, что-то буркнул в ответ и, хромая, двинулся к лодкам.
Часа через полтора все байдары колыхались на воде. Люди слушали напутственный молебен. Служил Ананий. Гедеон остался на озерном редуте. Священник начал торжественно, однако холодный ветер заставил его ускорить молебствие. Крики чаек заглушали голос. Придерживая камилавку, Ананий сердито махал кадильницей, словно отгоняя любопытных птиц, низко пролетавших над аналоем. Охотники нетерпеливо переминались с ноги на ногу, Нанкок возился с трубкой.
Наконец, Баранов, все время вглядывавшийся в морскую даль, перекрестился, подошел к опешившему священнослужителю, взял с аналоя крест, приложился, затем обмакнул кропило в ведерко с недоосвященной водой, помочил себе темя.
— Кончай, отец! — сказал он негромко и неторопливо отошел в сторону.
Ананий вспыхнул, рыжая борода его затряслась, но к нему уже спешил Лука, услужливо
