На «кошке» — так назывался низменный берег Ламского моря, — ссыльный вельможа Скорняк- Писарев заложил первый корабль. Это было в 1735 году. Казачье поселенье Охотск стало опорой Российских владений на краю матерой земли. Кухтуй и Охота — две речки размывали наносную косу из дресвы и мелких каменьев, рушили бревенчатый палисад, окружавший церковь Всемилостивого Спаса, полдесятка амбаров с казенным добром, дом коменданта — главные строения фортеции.
Порт заливало волной, талые снега превращали его в остров. Казаки и поселяне ездили по воду на лодках за десять верст. Высокие бары мешали корабельщикам подводить суда в бухту. Порт существовал на картах Адмиралтейств-коллегий, в списках департаментов, он был важной точкой Сибирского царства, названного так указом Екатерины. Но порта не было, казацкий острог оставался только острогом, глухим посельем обширной империи.
Россия росла, тянулась на восток — к великим водам. Американские Штаты признавали ее права, Британская империя считала союзницей. Три мировые державы нераздельно осваивали далекое море. Будущее принадлежало им, и даже войны в Европе не нарушали согласия на Востоке. Но события в Европе не давали возможности вплотную заняться колониями. В Охотске, как и во время Шелихова, не было гавани, догнивали строения. Летом на рейде корабли дожидались муссона по три недели, чтобы войти в устье реки. Таежная дорога строилась от Якутска до Маи уже не один год, но вырвала у топей и трясин только сотню верст. Конские трупы устилали хребты и тундру, кони тащили всего по две вьючных сумы.
Провиант везли на Камчатку, на Алеутские острова от самого Иркутска. По восемь тысяч коней волокли груз для одного судна. Скорбут и другие болезни не покидали поселка, гнилая рыба да кислое тесто-бурдук служили пищей почти круглый год. Купцы продавали и другие припасы, но цены были доступны немногим. Тридцать рублей пуд коровьего масла, десять — пшеничная мука.
Ветры и сырость истощали поселян и казаков, кладбище было многолюднее порта. И все же по тропам, горам и тунгусским урочищам брели люди из-за Волги и Дона, из Санкт-Петербурга, Москвы и Калуги. Гулящие люди, монахи, беглые крестьяне, каторжники, ремесленники, разорившиеся купцы — все искали вольной, богатой жизни.
«Амур» стоял уже третьи сутки у входа в устье Охоты. Ветра не было, пора муссонов еще не начиналась. Сильное течение и мелкая вода мешала кораблю продвинуться ближе к берегу.
Над низкой косой, голой и каменистой, кричали чайки. Ни дерева, ни травы, ни куста. Бледное солнце висело над морем, медленно выгибалась волна.
Деревянные строения города казались пустыми и брошенными; серела маковка церкви с тусклым железным крестом; отблескивало посредине поселка болото. Лишь у косого амбара виднелись фигуры людей. Здесь было питейное заведение. Порой оттуда доносились крики, а потом все стихало, и снова Охотск засыпал. Ворочался только алебардщик, стоявший у полосатой будки Адмиралтейства, караульный солдат морской роты.
На рейде, кроме «Амура», кораблей не было. Казенный пакет-бот с неделю назад ушел на Камчатку, повез годичную почту, малый груз провианта. Возле дальнего мыса догнивал остов судна, разбившегося на барах.
Баранов снова спустился в каюту. Узкая каморка прибрана по-походному; на столе, под иллюминатором — пачки бумаг, обломки сургучных печатей, несколько серебряных медалей с квадратным ушком: орел на лицевой стороне, а на обратной — редкие широкие буквы: «Союзные России». Поощрение Санкт-Петербурга туземцам.
Правитель отодвинул перо, сел к столу. Неяркий свет падал сквозь круглое оконце на седую голову, пухлые кисти.
Во время длительного перехода из Ново-Архангельска Баранов писал письма, распоряжения по островам, обдумывал посылку судна для описи побережья Берингова моря, составлял список товаров, проверял счетные книги. Бурные ночи проводил у штурвала вместе с Петровичем, в штиль стоял на мостике. Всюду нужен хозяйский глаз.
Стадо котиков, тюленей встречал как находку, сам заносил в корабельный журнал и отдельно в карманную книжку координаты, направление стад. Богатства моря — богатства колоний. Он был их собирателем.
— Кит палит! — часто звал его наверх Петрович, указывая на далекую водяную струю.
Шкипер шевелил острым носом, невольно поворачивал румпель. Но Баранов ни разу не разрешил спустить шлюпку. Нельзя было терять драгоценных дней.
Думы о Ситхе не покидали его, расстояние только увеличивало их беспокойство. Беспокоил Лещинский, тревожило поведение индейцев, неожиданно притихших после казни пленников, слухи о новой войне. Туманные предписания Главного правления, полученные через архимандрита, лежали у него на столе. Он готовил ответ. «Подумайте, милостивые государи, откуда мы получили открытие, что англичане неприятели наши и с нашею державою в войне, и где то воспрещение, чтоб не подходить им к российским занятиям? Вы еще того не доставили и в секретных мне данных повелениях не сказано»... — возмущенно писал Баранов.
Здесь, на краю империи, он видел дальше других, и у него в памяти было всегда изречение из книги, подаренной ему Тай-Фу: «Дружба не есть ли цепь, которая для достижения известной цели должна состоять из определенного числа звеньев. Если одна часть цепи крепка, а другие слабы, то последние скоро разрушатся. Так и цепь дружбы может быть невыгодною только для слабой ее части»... Он не хотел быть представителем слабых, не думал и о разрушении завязанных уз. Опора отечества здесь, на Востоке, в соединении сильных. Сильными становились три: Америка, Англия и Россия.
В каюте он не мог долго высидеть. Комендант, наверное, уже проснулся и еще не успел напиться. Нужно было застать его трезвым хоть на один час.
Правитель сложил бумаги, застегнул кафтан, в котором приехал сюда. Парадный сюртук и орден остались лежать в сундуке под койкой. Не для чего было пока надевать. Молча сел в шлюпку, кивнул Петровичу, сам взялся за румпель. По мелководью добрались до берега в полчаса.
Комендант все еще спал, когда Баранов поднялся по двум ступенькам крыльца, осевшего в галечную осыпь. Зеленый ставень с отверстием в форме сердца был плотно закрыт железным болтом. У порожнего бочонка возилась собака, слизывала застывшие подтеки рома. У второго, открытого, окна зевал канцелярский служитель, бесцеремонно разглядывая посетителя. Жидкая борода писца была в лиловых чернильных пятнах, стоячий суконный воротник лоснился по краям, словно кожаный.
Служитель что-то сказал в глубину комнаты, вытер о рукав перо, подул на него, затем важно принялся выводить строчки. Он был государственным служащим, олицетворением могущества канцелярии. Он был занят делами.
На стук Баранова он не отозвался. Дверь открыла босая алеутка, выносившая в лохани муку. Она откинула жесткую прядь волос, строго поглядела широко расставленными глазами.
— Спишь всё. Пирог
Правитель надвинул картуз, спокойно распахнул дверь. Женщина постояла, подумала, затем торопливо ушла. Она предупредила и за последствия не хотела отвечать.
В сенях было темно, Баранов ощупью нашарил клямку, открыл первую попавшуюся дверь. Очутился он как раз в спальне начальника всех здешних мест, безраздельного хозяина края. Комендант, действительно, еще не просыпался. В горнице пахло спиртом, табачным дымом и еще чем-то. В полумраке перед иконой в углу теплилась огромная лампада тонкого розового стекла.
На постели лежал длинный, костлявый человек. Из-под съехавшего ночного колпака торчал взмокший от духоты клок волос. Пухлые бакенбарды примяты к щекам, на носу и бритом подбородке проступила испарина. Рядом с кроватью валялись военный без погон мундир, трубка с обгоревшим черенком, витая палка из китового уса. Глиняная кружка и заморской работы хрустальный бокал, накрытый крупной, промасленной ассигнацией, стояли на погребце. Отставной подполковник Мухин-Андрейко с ним не расставался.
Правитель снял картуз, пригладил остатки волос, медленно подошел к кровати.
— Сударь, — сказал он ровно и тихо. — Изволь вставать. День уже. И я жду.
