направился к парадной горнице. Однако Баранов остановился возле прилавка. Он вытер под картузом лысину, махнул рукой стоявшему перед ним целовальнику.
— Погоди, любезный, — сказала он не спеша. — Я тут побуду.
Сев на порожний бочонок и больше не замечая кабатчика, он внимательно оглядел толпу. Негоциант вернулся из горницы и тоже остановился у прилавка. Опытный вербовщик не понимал еще, что задумал Баранов, но подойти к нему не посмел. В кабаке вдруг стало тихо, как в церкви. Здоровенный прислужник, держа по нескольку кружек в каждой руке, недоумевающе переступал босыми ногами.
Правитель, наконец, кончил осмотр. Людей было достаточно, но подходящих не видно: слабосильный, хилый народ!
— Господа вольные, — сказал он размеренно и неторопливо и снял картуз. — К вам прибыл я сюда с новых берегов наших, обысканных торговыми людьми. Селения и крепости заложили мы там во славу отечества, промыслы и божьи храмы... К чести и гордости державы всегда стремился и того же от всех требовал и впредь требовать буду. Буде кто из вас ехать со мной захочет, запомнит пусть всем своим разумением. Не для разврата и своевольства, не для смущения и пустых дел селиться там станем, а для повседневных, разумных трудов. Пуще всего для своего собственного процветания и интересов отечества.
Он остановился, помолчал. Слышалось сдерживаемое дыхание десятков людей. Удивленные речью, глубоким, почти торжественным ее смыслом, многие забыли и о вине. Трещала в шандале свеча, шипели капли воска, оплывающие на мокрый прилавок.
— Целость общественная и благосостояние Компании,— продолжал Баранов все так же ровно, не повышая голоса, — зависят от доброго и единодушного согласия, а, напротив, от развращения, несогласия не может быть никогда и ни в чем успеха...
Правитель обрисовал положение дел, почти ничего не утаив. Он хотел собрать мужественных, сильных людей. Но здесь он их не видел. И потому в словах правителя сквозила горечь... В заключение Баранов объявил порядок устройства и заселения новых мест.
Он передал приказчику для контракта лист плотной синей бумаги с большим радужным знаком Компании в углу и, не торопясь, покинул заведение. Лучше пусть поедет двадцать достойных, чем двести тунеядцев и бродяг. Все равно с провиантом худо, до осени придется голодать. Компания снова не выслала припасов, ни одного судна больше не появилось на рейде.
Баранов ушел, и вместе с ним исчезла из кабака и тишина. Люди вдруг почувствовали, что с ними обошлись сурово, совсем не так, как они ждали. Вместо гулянки, уговоров, посулов, хмельного веселья, от которого останется потом одна только горечь, возможности покуражиться в волю, а потом пропить наперед весь годовой полупай и впридачу последний зипун, — вместо этих обычаем освященных заповедей им показали, что старые времена ушли.
Многие забеспокоились, поняв вдруг, что они брошены, что фортуна-судьба для них одинакова и у берегов холодного моря и в курной избе новгородских болот. Понуро стояли они у стен, зато другие, более молодые, задористые, громко ругали Баранова, Компанию, Санкт-Петербург... Трактирщик, решив, что толку не будет, задул свечу. Стало темно.
Даже приказчик растерялся. И хотя Баранов приказал выставить два ведра водки и браги, он теперь не знал — кому. В тесноте ему придавили больную ногу. Переданный правителем устав для контрактуемых свалился на пол, его затоптали.
Тут-то и выступил вперед купец в синем кафтане. Вербовщик одной из мелких компаний, уцелевших еще на дальних островках Алеутской гряды, он был послан в Охотск для вербовки людей, но тягаться с российско-американским соперником ему казалось не под силу. До прихода судна из Ново-Архангельска с ним никто не начинал разговора, после прибытия корабля над ним смеялись. Однако все повернулось иначе.
Вербовщик пробился к порогу, решительно загородил дверь. Теперь он здесь был хозяин.
— Промышленные! — крикнул он веселым, торопливым говорком. — Стойте, почтенные. Нет на Руси такого обычаю, чтобы из кабака уйти с п
Люди обрадованно загалдели, засуетились, более проворные сразу кинулись к столам. И хотя, кроме водки и браги да солонины с капустой, в трактире ничего не водилось, угощение было даровое, и толпа с жадностью накинулась на него. Снова хозяин зажег свечу, а по углам воткнули смолистые лучины.
Расстегнув на груди кафтан, вербовщик притворялся, что пьет больше других, смешил, частил прибаутками. Описывал райское житье на островах, ругал Российско-американскую компанию, рассказывал, как ее ревизоры, чтобы поднять стоимость морских котиков, цена на которых в Кяхте упала, сожгли в Иркутске несколько тысяч якобы гнилых шкур.
— Кровь вашу пьют, промышленные! — трезвонил он своим высоким добродушным говорком, хлопая по спинам близсидящих. Но сам внимательно и остро следил маленькими глазами за каждым. Руки непроизвольно тянулись за пазуху, где лежали давно приготовленные размякшие листки контрактов. Только усилием воли сдерживал нетерпение. Люди еще недостаточно напились.
Гульба продолжалась всю ночь. Орали песни, качали трактирщика, кого-то били. К утру у вербовщика было уже около двух десятков мятых, подписанных крестами бумажек. Бывшие рабы снова становились рабами на долгие годы, иные — на всю жизнь.
Дня через два вербовка прекратилась. Набралось свыше полсотни людей, больше, чем мог ожидать вербовщик даже в лучшие времена. Судна для перевозки еще не было, и, чтобы законтрактованные не разбежались, он отобрал у них одежду. Закутанные в мешки, сидели они под палисадами российской крепости, покорно ждали отправки. Так было всегда, не они придумывали законы.
Узнав о вербовке, Баранов даже не поднял головы от бумаги, куда записывал купленный на казенных складах провиант. Потом отложил перо, прищурившись, глянул на смущенного приказчика.
— Такого добра не жаль, — заявил он спокойно. — Отбери, Филатыч, двадцатерых. Мыслю, кто поразумней — остались. А ежели, — он потрогал бородку пера, взял его короткими, немного отекшими пальцами, — кого перехватил он подходящего, забери. Скажи, не отдаст — утоплю еще в гавани. Иди!
И, надев очки, снова принялся считать.
Спустя несколько дней «Амур» покинул Охотск. С комендантом Баранов больше не встречался. Сотню бочек солонины и две сотни с капустой да тридцать новых рекрутов — вот все, что добыл у него правитель.
ГЛАВА 8
В горнице было душно, остро пахло душмянкой — смолистым кедром с отрогов Кордильеров, на бересте возле лежанки сохла набранная Гедеоном малина. Монах рвал ее вместе с росистыми ветками, принес, словно хворост. Ананий сам ощипал ягоды, выбрал покрупнее для пунша, остальные положил сушить.
— Благодать, — сказал он вздыхая. — Сила... Как с кровлей, отец Гедеон?
Монах отряхнул рясу, выгреб разбухшими пальцами мокрые листья из бороды.
— Ветр... — пробормотал он нехотя. — Дождь... Алеуты в море ушли.
Он переступил огромными стоптанными ичигами, оставляя на скобленом желтом полу грязные следы. В крепость он не показывался. Баранов все еще не вернулся, временный правитель был приторно любезен, называл монаха «святой отец», но руки не подавал и раза два наказал Серафиме вытереть тут же, при госте, занесенную монахом в комнату грязь.
Лещинский жил в нижнем этаже, рядом с зальцей, куда изредка вечерами пробирался Гедеон. Монах задумчиво трогал клавиши органчика или при свете еловых сучьев в очаге внимательно разглядывал живописные картины, корешки книг. Однажды Лука, приносивший дрова для камина, — Баранов велел
