Наплавков, придерживая на плече горного барана, убитого возле редута, торопился выбраться из леса. Надвигалась буря, и нужно было скорее добраться до форта, укрепить якорями недостроенное судно. Иначе его сорвет, как легкую байдарку.
Наконец, показались строения крепости. Сквозь струи дождя выступили зубцы палисада. За несколько месяцев бревна потемнели, и казалось, что крепость стоит уже не один год. Некоторые из ее обитателей приняли вторую родину сразу. Каждый венец сруба, проложенная тропа, каждый новый, прожитый здесь в трудах и лишениях день сближали их с хмурыми скалами, великим лесным простором, с морем, с ущельями Скалистых гор...
Наплавков вздохнул и прибавил шаг. Крепость уже была совсем близко, сейчас его окликнет караульщик. Однако он подошел почти вплотную к форту, но ни часового, ни обходных на местах не оказалось. Не было их и возле узких, тяжелых ворот. Лишь после настойчивого стука промокшего, рассерженного Наплавкова, между зубьями палисада брякнул мушкет, показалось бородатое лицо.
— Кто грохает? — сердито спросил караульный, стараясь вглядеться в не видное сверху подножие стены.
Наплавков разозлился. Лещинский последнее время мало следил за гарнизоном. При Баранове подойти незамеченным к крепости нельзя было даже ночью. Строгость правителя Наплавков оправдывал. Распущенности он не выносил сам и не терпел ее в других.
Сказав пароль, гарпунщик угрюмо поднялся по тесаным ступенькам внутри ограды, молча толкнул калитку и, не отвечая на завистливый возглас бородача, приметившего добычу, захромал к бараку, стоявшему у моря. Казарма была срублена одной из первых при закладке форта, казалась давно обжитой. Здесь, в углу, отделенном сивучьими шкурами, с первого же дня гарпунщик и поселился.
Сюда обычно собирались почти все звероловы, находившиеся в крепости. Огромный очаг, сложенный из дикого камня, давал свет и тепло. Смолистые корчаги душмянки, сухой плавник горели до утра, озаряя низкие, конопаченные стены, нары, увешанные снастями, широкий, на каменных плитах, стол. Перед очагом — две плахи, положенные на пни, здесь обычно сидели только обитатели казармы. Приходившие рассаживались вокруг стола.
В казарме семейных не было. Охотники гордились отсутствием женщин. Пленные индианки — жены других зверобоев, алеутки не допускались в строгое жилье старейших посельщиков. Не слышно здесь было говора, напоминавшего курлыканье птиц, неустанной возни, пестрых лоскутьев, унылой песни индианок.
Одно исключение было допущено в старой казарме. Высокий седой старик, сподвижник Баранова еще с шелиховских времен, промышляя речного бобра, нашел под скалой у горячего источника старуху-индианку и девочку. Старуха была мертва. Рысь прокусила ей шею. Два жирных ворона клевали посиневшую ногу индианки и даже не взлетели при появлении охотника. Девочка была почти без сознания. Хищник ободрал ей кожу с плеча и спины, и девочка истекала кровью.
Зверобой хотел пройти мимо. Много смертей видел он на своем веку. Но тощие косицы, измазанные в крови, беспомощная детская фигурка вызвали воспоминания о днях, проведенных пленником в индейской деревне на Миссисипи, о детских участливых руках, приносивших ему тайком пищу.
Старик снял нательную рубаху, разорвал полосами, залепил глиной раны девочки. Очнувшись и увидев чужого, она хотела вырваться, но сил нехватило, она снова потеряла сознание.
Охотник прожил у ключа два дня, а когда раненая немного окрепла, забрал ее с собой. Он принес девочку прямо в казарму, положил на свои нары, стоявшие рядом с углом Наплавкова, потом вскинул заросшее, скуластое лицо на притихших зверобоев.
— Кто лаять будет? — спросил он, чуть сбочив седую в бобровой шапке голову. Но глаза глядели по- молодому — задорно и воинственно.
Никто ничего не сказал. Старика знали по всему Северу, сам губернатор Канады подарил ему ружье. Единственный из русских побывал он на вершине св. Ильи, высочайшей горы Аляски, пешком перевалил водораздел до Гудзонова озера. Все причуды ему прощались.
Уналашка жила на нарах тихо, как мышь. Днем, когда охотники уходили на берег, девочка выползала из своего закутка, приоткрывала дверь и долго сидела на пороге, удивленно разглядывая островки бухты, ломаную линию скал, поросшую нескончаемым лесом. Когда наступали ясные дни, она могла разглядеть вершины родных гор. Ярко белые, чистые, они проступали за лесной равниной, на краю неба, и казались девочке совсем близкими.
Она пробиралась к очагу, трогала посуду, висевшую на крючьях, осторожно стучала пальцами и удивленно прислушивалась, как бренчит медь. Пугливая и настороженная маленькая индианка ни разу не сказала ни слова и только однажды, увидев женщин, проносивших мимо казармы дрова, возбужденно крикнула: «Кс!», затем, съежившись у окна, снова притихла.
Старик приносил ей ягоды и рыбу, смущенно и ворчливо клал на нары. Что делать с девочкой, он не знал, советоваться с кем-нибудь не хотел. Бережно охранял покой найденыша, не позволяя никому даже приблизиться к ней. Как-то днем, когда в казарме был один Наплавков, зверобой кивнул на свои нары, спросил будто невзначай:
— Попам достанется?
Он сказал это притворно равнодушно, словно дальнейшая судьба девочки его не интересовала, но Наплавков понял, что старик сильно озабочен.
Наплавков помолчал, переставил через порог хромую ногу.
— Коли отдашь — достанется, — ответил он спокойно и, не торопясь, вышел.
Приближаясь сейчас к жилью, гарпунщик услышал непривычный шум, доносившийся из старой казармы. Плотно закрытые ставнями окна не позволяли видеть, что делалось внутри. Но шум и крики были слышны сквозь плеск дождя.
Распахнув дверь, Наплавков еще с порога увидел, что в бараке произошли серьезные события. Криков больше не было слышно. Все звероловы столпились вокруг очага, тяжелые плахи стола сдвинуты в сторону, ярко пылал на костре опрокинутый котелок с ромом.
Перед очагом спиной к огню стоял Гедеон. Лохматые, спутанные волосы пламенели в отблесках костра. Монах что-то быстро и громко бормотал; огромная тень его падала на освещенную стену. На нарах виднелась скорчившаяся девочка и, заслоняя ее, старый охотник, спокойно и решительно опиравшийся на тяжелую боевую винтовку.
Наплавков догадался, что столкновение произошло из-за маленькой индианки. Миссия давно хотела ее окрестить, но Гедеон находился на озере, Ананий был занят другими делами. Вернее, предусмотрительный поп не хотел ссориться со старожилами. Зверобой заявил Лещинскому, что монахов к приемышу он не подпустит.
— Коли замают... — сказал старик и, не договорив, остро глянул на Лещинского из-под кустистых жестких бровей.
Лещинский потер свой круглый, желтоватый лоб, подумал, затем словно решая что-то чрезвычайно трудное, ответил с торопливой доброжелательностью:
— Повеление государя. Император расточает великую заботу о диких. Однако я немедля изложу духовным твою просьбу.
Он ничего не сказал Ананию, наоборот, долго и почтительно выслушивал осторожные намеки архимандрита касательно дел Компании, прощаясь, подошел под благословенье. Нюхом чуял возможного сообщника. Но пока молчал...
Наплавков кинул на лавку свою добычу, раздвинул толпу. Нужно было поскорее вмешаться, иначе Гедеон мог натворить беды.
Он опоздал. Кряжистый, тугощекий Попов, с обветренным, багровым лицом, медленно поднялся с обрубка, на котором до сих пор сидел, шагнул к монаху. Приложившись к его кресту, охотник опустил крест на лавку, затем, почти без усилий, поднял Гедеона на уровень плеч. Прежде чем ошеломленные люди успели что-либо сказать, зверолов ногой пихнул дверь, качнулся и выбросил монаха на мокрый, гудевший от шторма каменистый берег форта.
— Вольные мы... — сказал он угрюмо, поворачиваясь к затихшей толпе.
