«По прочтении — сжечь» — приказывал он. Но уже было написано: «Главное — это чтобы ГЕНЬКА С КАРОЛЕМ»... Кому это адресовывалось? Мне? Или Ей, природе?
Кто-то постучал в дверь.
— Войдите.
Вошел Вацлав.
— Можно с вами поговорить?
Я предложил ему стул, он сел. Я же сел на кровать.
— Прошу прощения, я знаю, вы устали. Но только что я пришел к мысли, что не смогу глаз сомкнуть, если не поговорю с вами. Не как раньше, по-другому. Откровеннее. Я надеюсь, вы не обидитесь. Вы догадываетесь, о чем идет речь. О... о том, что было на острове.
— Я не мог бы вам много...
— Знаю. Знаю. Простите, что перебиваю. Я знаю, что вы ничего не знаете. Но я хочу знать, что вы об этом думаете. Я никак не могу справиться с моими мыслями. Что вы об этом думаете? Что вы — думаете?
— Я? А что я могу думать? Я лишь посвятил вас, считая своим дол...
— Разумеется. Я вам очень признателен. Просто не знаю, как и благодарить. Но хотелось бы знать вашу точку зрения. Может так: я сначала представлю свою точку зрения. По-моему, здесь ничего такого нет. Ничего важного — потому что они знают друг друга с детства и... Здесь больше глупости, чем... Впрочем, в их возрасте! Наверняка в прошлые годы между ними что-нибудь... было... может что-нибудь полудетское, знаете, приставания и ухаживание, и это вылилось со временем в несколько специфическую форму — странную форму, а? И теперь они время от времени возвращаются к прежнему. Такая, знаете, проклевывающаяся, намечающаяся чувственность. А кроме того, не исключен и некоторый оптический обман, ведь мы смотрели издалека, из-за кустов. В том, что касается чувств Гени, я не сомневаюсь. Не имею права. Не имею оснований. Знаю, что она любит меня. Как вообще я могу сравнивать нашу любовь с этим ребячеством. Бессмыслица!
Тело! Он сидел прямо передо мной. Тело! Он был в халате — в нем он держал свое упитанное, взлелеянное, пухлое и белесое, туалетное и халатное тело! Сидел с этим своим телом как с чемоданом, или даже с несессером. Тело! Я, взбешенный телом и тем самым телесный, иронически всматривался и вовсю насмехался, чуть ли не посвистывая. Ни грана сочувствия. Тело!
— Вы можете мне верить или не верить, но я бы не волновался по этому поводу... Разве что... одна вещь меня беспокоит. Не знаю, может это обман зрения... Поэтому я хотел бы вас спросить. Заранее прошу прощения, если сказанное покажется вам несколько... невероятным. Признаюсь, даже не знаю как и сказать. То, чем они занимаются... Вы понимаете, это было довольно странно. Ведь
Он замолчал и сглотнул слюну, и застыдился, что сглотнул.
— Вы так считаете?
— Ну да, явно что-то ненормальное. Понимаете, если бы они целовались — но как обычно... Если бы он, скажем, повалил ее — но как обычно. Даже если бы он обычно овладел ею на моих глазах. Все это меня бы меньше... смутило... чем эта... странность... странность этих движений...
Он взял меня за руку. Посмотрел мне в глаза. Меня перекосило от отвращения и я возненавидел его.
— Скажите мне откровенно, я прав? Может я не разглядел как следует? Может эта странность — во мне? Сам не знаю. Скажите, пожалуйста!
Тело!
Тщательно скрывая легкомысленную, но безжалостную озлобленность, я сказал — собственно, я ничего такого не сказал — но это «ничего» подлило масло в огонь: — Трудно сказать... В общем-то, да... До некоторой степени...
— Но я не знаю, как к этому отнестись? Может это что-то существенное? И насколько у них далеко зашло? Скажите мне, пожалуйста, не считаете ли вы, что она и он?...
— Что?
— Простите! Я имею в виду sex-appeal. To, что у нас называется sex-appeal. Когда я увидел их вместе в первый раз... год назад... мне сразу бросилось в глаза. Sex-appeal. Влечение. Половое влечение. Он и она. Но тогда я еще серьезно не думал о Гене. А потом, когда она разбудила во мне чувства, то ее прошлое отодвинулось на второй план и потеряло смысл в сравнении с моим чувством, и я перестал обращать внимание. Ведь ребячество! И только сейчас...
Он вздохнул.
— Сейчас я боюсь, что виденное, возможно, даже хуже всего того, что я в состоянии вообразить.
Он встал.
— Бросились на землю... не так, как должны были бы броситься. И тут же встали — тоже не так. И ушли — тоже не так... Что это? Что это значит? Это делается не так!
Он сел.
— Что? Что? В чем здесь дело?
Он посмотрел.
— Как это перевертывает все представления! Скажите же! Скажите же наконец хоть что-нибудь! Не бросайте меня одного со всем этим! — он тускло улыбнулся. — Простите ради Бога.
Стало быть, и он искал моего общества и предпочитал не оставаться «во всем этом один» — воистину, я имел успех! Но в противоположность Фридерику, он умолял, чтобы я не подтверждал его безумия и с замиранием сердца ждал моего возражения, отодвигающего все в царство химеры. От меня зависело успокоить его... Тело! Если бы он говорил со мной только как душа! Но тело! И эта моя легкость! Теперь для того, чтобы навсегда ввергнуть его в ад, мне не нужно лезть из кожи вон, достаточно пробурчать несколько невнятных слов: «Признаться... Видимо... Трудно сказать... Возможно...» И я сказал. А он ответил:
— Она любит меня и я наверняка знаю, что она меня любит, она меня любит! — защищался он несмотря ни на что.
— Любит? Не сомневаюсь. Но не кажется ли вам, что любовь между ними — неестественна. Ей нужна любовь с вами, а не с ним.
Тело!
Он долго ничего не говорил. Сидел тихо. Я тоже сидел и молчал. На нас спустилась тишина. Фридерик? Он что, спит? А Семян? А Юзек в кладовке? Что он? Спит ли? Дом был подобен повозке, запряженной множеством коней, каждый из которых тянул в свою сторону.
Он смущенно улыбнулся.
— Действительно, досадно, — сказал. — Недавно я мать потерял. А теперь...
Он задумался.
— Ей Богу, не знаю как извиняться перед вами за мой ночной визит. Одному было невмочь. Я вам еще кое-что хочу сказать, если вы позволите. Мне очень важно было выговориться. То, что я скажу, будет... В общем, послушайте. Меня самого иногда удивляет, что она... питает ко мне какие-то чувства. Мои чувства — это совсем другое дело. Я чувствую по отношению к ней то, что чувствую, ибо она создана для любви, она для любви, чтоб ее любили. Но вот что она могла полюбить во мне? Мое чувство, мою любовь к ней? Нет, не только, она и
