Шатунова. — Надо выключить насосы подкачки и перекачки топлива.
Истомин поднял руку, пытаясь остановить меня. А я продолжал говорить, и он махнул рукой.
— А если попадет дым в кабину? — спросил он.
— Закрою подсос воздуха на кислородном приборе, разгерметизирую кабину и выключу вентиляцию.
— Садитесь все. — Истомин нахмурил брови. — И не ловите мне спутников.
Я посмотрел на Шатунова с благодарностью — выручил меня.
Истомин покачал головой, он все понял, проворчал с доброй усмешкой:
— Ох уж эти мне космонавты! Думают не о том… Это он имел в виду меня и Шатунова.
Я и Михаил все больше находили общий язык, а одно событие сдружило нас, как братьев.
Оно произошло в день запуска второго спутника. Было воскресенье, и мы сидели дома. И вдруг в 14.35 — я хорошо запомнил время — диктор стал читать сообщение ТАСС о запуске пятисоткилограммового спутника с собакой Лайкой в герметическом контейнере.
Радость, говорят, не терпит одиночества. Прослушав сообщение все три раза подряд, я пошел к Шатунову.
Он был дома один и что-то писал. Прямые, как струны, волосы небрежно свесились на глаза, но он не замечал этого.
Увидев меня, Михаил нахмурил лохматые брови (значит, я пришел некстати) и закрыл написанное свежей газетой с Постановлением Пленума ЦК КПСС об улучшении партийно-политической работы в Советской Армии и Флоте.
Многие абзацы Постановления были подчеркнуты красным карандашом.
По поводу Постановления мы с ним уже обменялись мнениями утром, как только получили газеты.
— Ты извини меня, — сказал я и осекся, прочитав в правом верхнем углу не до конца закрытого листка: «В Академию наук СССР».
Позднее я часто спрашивал себя: «Как я угадал, о чем писал Шатунов в Академию?» Наверно, потому, что я тоже думал об этом, но стеснялся свои думы сказать кому-то другому. Я слышал и даже читал: такие письма писали и до Шатунова, большей частью школьники, у которых еще не было четкого и полного представления о том, чего они хотят. Их письма расценивались как порывы благородных душ.
Я завидовал этим пионерам, их наивной смелости перед людьми, которым попадали эти письма.
Они писали, но ничем не могли помочь академикам еще многие годы, а я, обученный, натренированный, сильный, готовый сделать все, что от меня потребовалось бы, мог помочь, но не писал: боялся, что меня неправильно поймут, посмеются над моими сокровенными желаниями. А вот Шатунов, видно, не побоялся. Он был выше этого я никогда не обращал внимания на смешки в свой адрес.
— Тебе чего? — Шатунов поправил газету, чтобы закрыть заголовок.
Я посмотрел ему в светлые, обрамленные бесцветными ресницами глаза и сказал:
— Ты вот что, пиши это письмо от имени обоих.
Шатунов не стал прикидываться, что не понимает меня, спросил с пытливой усмешкой:
— Сейчас надумал?
— Нет, не сейчас.
— Ну а когда же?
Когда? Разве назовешь тот день. И сколько раз я возвращался к этой мысли, тоже не скажешь. Но, пожалуй, по-настоящему я стал думать об этом уже в авиационном училище, после рассказа Шатунова о смелой гипотезе советского ученого М. М. Агреста, который, опираясь на факты (к ним относились и тектиты, и Беальбекская веранда, и библейский миф о гибели Содома и Гоморры), высказал предположение о посещении нашей земли космонавтами с других планет. Как знать, может быть, это были марсиане, создавшие в далеком прошлом свои колоссальные спутники.
«А раз к нам прилетали, значит, и мы можем» — эту фразу Шатунова, высказанную в порыве вдохновения, я все время помнил.
— Я старше тебя на целых два месяца, — сказал я теперь Шатунову полушутя, полусерьезно, — а значит, и надумать мог раньше тебя.
— Это верно, — ответил он и, помедлив немного, отложил газету в сторону: — Читай.
В своем письме Шатунов просил послать его в космос в очередном спутнике или ракете.
Рассказывая о себе, он не забыл написать, что у него маленький рост и конструкторам не пришлось бы думать о создании большого контейнера.
«Я понимаю, у вас, вероятно, нет еще достаточно надежного приспособления, с помощью которого можно возвратиться на Землю, но это меня не пугает. Ради науки я готов на любой риск. Можете располагать мною полностью. Люди шли на смерть, чтобы закрыть своим телом амбразуру пулемета, направить горящий самолет в цистерны с горючим, но разве полет в космос с человеком на борту менее важное дело для нашей страны?..»
Письмо было длинным, и я понял, что Шатунов начал писать его до сегодняшнего сообщения ТАСС; да, он, конечно, давно это надумал, а собака Лайка на борту спутника подхлестнула его.
Когда я дочитал письмо до последних строчек, Михаил внимательно посмотрел мне в глаза:
— Может, передумал?
— Нет, не передумал. Но письмо, по-моему, надо начинать не с этого. Надо найти для них какие-то более убеждающие слова, чтобы они поняли, что мы именно те люди, которые им нужны, и от своего ни за что не отступимся. Если откажут, напишем в Совет Министров, наконец, Председателю Совета…
На составление письма у нас ушло несколько дней. Мы без конца переделывали его, выбрасывали одно и вставляли другое, насыщали фактами из своей недолгой и небогатой событиями жизни.
Мы написали, что полностью овладели новейшими самолетами, знакомы с электронным оборудованием, летаем на всех высотах и скоростях, днем и ночью, в простых и сложных метеоусловиях. Следим за литературой по вопросам космонавтики и астрономии.
О своем намерении мы решили никому до поры до времени не говорить, но спустя несколько дней об этом узнали все. Каким-то образом наше письмо попало в редакцию центральной военной газеты и было опубликовано на ее страницах.
Я помню, как Шатунов возмутился тогда и даже послал телеграмму в редакцию, он не любил быть предметом всеобщего внимания, а я ничего не предпринимал, хотя чувствовал себя перед товарищами неловко — все-таки, вероятно, было в этом письме что-то мальчишеское.
Товарищи стали называть нас «космонавтами».
Ну а от жен нам, конечно, попало: зачем сделали все, не посоветовавшись с ними. Тут уж пришлось признать себя виновными и извиняться.
— А что скажет командир звена старший лейтенант Простин? — услышал я над своей головой голос Истомина.
Опять!!!
Я нерешительно поднялся со стула, и все поняли, что я снова прослушал вопрос командира эскадрильи.
— Что с вами, Простин? Вы больны? — спросил присутствовавший на подготовке врач Александрович и сделал пометку в своем блокноте.
Сидевший сбоку Лобанов вздохнул:
— Летчик как лошадь: все знает, только сказать не может.
Товарищи засмеялись.
— Просто задумался, — сказал я.
— Нельзя ли для этого выбрать другое время? — Истомин подошел ко мне вплотную. — Я спрашивал, как надо действовать при появлении продольной раскачки.
— Уменьшить скорость.
— А если ручкой?
— В такт не попадешь и этим только усугубишь раскачку.
— Все правильно.
Перед тем как пойти на обед, я все-таки забежал домой.
