Двумя длинными цепочками протянулись вдоль полосы посадочные огни, между ними мне нужно было приземлиться. Потом одна цепочка пропала, словно ее смыло дождем, и я уже не знал, с какой стороны от огней посадочная полоса. Я с нетерпением ждал, когда включат прожекторы, но, видно, было еще рано.
А вдруг они не загорятся совсем или загорятся слишком поздно? Тогда мне нелегко будет сделать расчет на посадку. Скольжение ночью для уточнения расчета на посадку запрещалось. Запрещалось при дожде пользоваться бортовой посадочной фарой, потому что перед глазами возникнул бы световой экран, а это могло бы привести к потере пространственного положения.
«Ну давайте же луч!» — мысленно обращался я к руководителю полетов, планируя к земле.
И он точно услышал мой внутренний голос. Прожекторы вспыхнули, а за ними вспыхнула и вторая цепочка посадочных огней. Теперь я уже мог не бояться, что окажусь в стороне от оси посадочной полосы и неверно направлю свой взгляд во время приземления. Сразу же начал выравнивание самолета и скоро коснулся основными колесами полосы.
Посадочные огни по бокам были для меня хорошим ориентиром при пробеге.
Мой самолет тотчас же отбуксировали на стоянку. Другие летчики еще не прилетели с задания. Сняв с потного тела высотный костюм, я забрался в кабину дежурной машины и стал поджидать товарищей.
Со стороны ночные полеты казались движением и мельканием разноцветных огней: на рулежной дорожке, на взлетно-посадочной полосе, в воздухе. Здесь были и мягкий рассеянный свет от подфарников тягачей, и радужные навигационные огоньки самолетов, мигания сигнальной лампочки на СКП «Дать луч!» и вслед за ней ослепительные всполохи посадочных прожекторов.
В темном небе один из самолетов вдруг вспыхнул яркой звездой и снова погас, потом снова вспыхнул — это у летчика отказало радио, и он просигналил об этом на СКП. Оттуда взвилась кверху зеленая ракета, с шипением распарывая сырую темноту, рассыпалась на мелкие искры — посадка летчику была разрешена.
А сколько звуков можно было уловить в кажущейся тишине ночи! Вот проскрипел тягач, буксируя в темноте самолет с дальнего старта, а вот легонько громыхнул раз-другой топливозаправщик, спеша туда, где техник самолета очертил в темном воздухе круг карманным фонариком, а вот натужно засвистел, сруливая с посадочной полосы, только что приземлившийся перехватчик, ветер то и дело доносил с СКП обрывки слов.
Л потом все замерло. Ракета возвестила о конце полетов. Погасли огни. Летчики помогли техникам заправить горючим самолеты, надеть чехлы.
Через полчаса машина с набившимися в кузов людьми ехала в городок. Дорогой громко обменивались впечатлениями от полета:
— В темную ночь сигнальные огни щитков и закрылков надо заклеивать, а то лупят в глаза — ничего нельзя увидеть на посадке.
— А у меня, когда я оторвался от земли, вдруг как затрясет самолет. Ну, думаю, хана, сейчас обрежут двигатели. А это просто колеса крутились. Затормозил их, и тряски как не бывало, — Приходько засмеялся, хотя смешного в этом было мало.
Оттого что говорили и смеялись сразу несколько человек, было шумно. И шофер два раза останавливал машину, думая, что в кузове что-то случилось. Я знал, что послеполетное возбуждение еще долго не пройдет у летчиков. Дома у них будет потребность поведать о пережитых минутах в воздухе жене, приятелям или еще кому-нибудь.
Стоявший рядом с Мокрушиным Абдурахмандинов рассказывал:
— Я только поднял посадочный парашют, вдруг смотрю: померкла цепочка, потом вспыхнула и снова гаснет. Ну, думаю, где-то замыкание. Бросил парашют, побежал смотреть соединительные муфты. Одну, вторую, третью. Боялся одного: а что, как пойдет самолет на посадку? В одной муфте обнаружил воду. Развинтил ее, стал носовым платком вытирать. А в это время и дали луч. Меня словно обожгло светом от прожекторов, ослепило глаза. Ничего не вижу. Что делать? А если летчик не сумеет выдержать самолет без огней? Начнет козлить? Долго ли ночью до беды! И тут я вспомнил, как в какой-то книжке о войне было написано: солдат-связист обнаружил порванный взрывом провод и восстановил связь, взяв в руки оба конца. Так и я сделал.
— Но ведь здесь другая сила тока, — сказал Мокрушин. — И тебя не тряхнуло?
— Тряхнуло. Сначала кое-как терпел. А потом руки стало судорогой сводить, выкручивать. А в голове точно кто-то сверлом сверлил. У меня ноги подкосились, и я упал в лужу. Но проводов не выпустил, пока самолет не пробежал всю полосу.
Рассказ Абдурахмандинова потряс меня. Так вот он, мой спаситель! Я протиснулся к разговаривавшим техникам и подал Шплинту руку:
— Спасибо тебе. Ты поступил, как настоящий герой. — Я едва удержался, чтобы не расцеловать его.
— Ну, какое тут геройство! Тут просто не было другого выхода.
Я был изумлен логикой механика: «Не было другого выхода». А ведь он не имел никакого отношения к светодивизиону, который отвечал за освещение аэродрома.
Я обнял Абдурахмандинова. Так, обнявшись, мы и въехали в городок. Потом я вспомнил о поручении адъютанта и, как только автобус остановился, пошел в казарму.
Солдаты, не занятые обслуживанием самолетов, продолжали смотреть по телевизору концерт. К ним примкнули и те, кто вернулся с аэродрома. Мне принесли табуретку. В помещении по-прежнему царил уютный полумрак. Озаренные светом от экрана лица солдат были сосредоточенными и напряженными. Они слушали игру какого-то виртуоза-пианиста.
В голове почему-то метнулось воспоминание о только что проведенном полете. Нет, не о самом полете, а о том, что произошло за какой-то час. Я сидел и слушал концерт; потом объявили тревогу — я вылетел на перехват противника. Я был за сотни километров отсюда, на огромной высоте несся на самолете сквозь холодную темноту и облака, боролся с обледенением, с иллюзиями, стрелял — и вот снова сижу в той же самой казарме и смотрю тот же самый концерт. Это ли не удивительно!
А ведь еще совсем недавно на то, чтобы покрыть расстояние, равное тому, которое покрыл я в течение нескольких минут, требовались долгие часы.
Концерт закончился. Дневальный посмотрел на часы и подал команду приготовиться к вечерней поверке.
МЕЧТЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
С председателем подшефного колхоза я встретился утром, когда шел на аэродром.
— Скажите, дорогой, где здесь живет Людмила Николаевна Простина?
Он не знал меня, иначе не задал бы такой вопрос, и я не обиделся на этого подвижного сухопарого человека с задубелым лицом и улыбающимися глазами. Разве можно запомнить всех летчиков, хотя и из шефствующего полка? А я знал председателя. Он дважды выступал у нас в клубе. Один раз рассказывал об экономике своего колхоза, другой — о достижениях науки в области сельского хозяйства. Кроме того, мы участвовали в уборке урожая минувшего года и частенько встречались с председателем на поле.
— А вам зачем она? — спросил я.
— Нужна, — председатель, видимо, не хотел вдаваться в подробности. Это только разожгло мое любопытство.
— Я ее муж, — сказал я.
— Что же вы молчите? — Председатель даже отогнул воротник полушубка. — Нет, вы серьезно? — И он подал мне большую и крепкую, как железо, руку: — Будем знакомы, Ботожков.
— Знаю, знаю, — я улыбнулся.
Он стряхнул с отвислых усов иней и тоже улыбнулся, но тотчас же его костлявое коричневое лицо сделалось серьезным.
— Видите ли, какое дело… Ваша жена выступала у нас несколько раз с лекциями на медицинские
