сад!»
Полковник попросил Семенихина ознакомить нас с генеральным планом озеленения и рассказать, кто чем должен заниматься.
На построении нашей эскадрилье было поручено обложить дерном откосы «Невского проспекта» и вырыть по сторонам ямки под яблони и груши.
За дерном поехали на пойму реки, где, несмотря на осеннюю пору, еще росла густая зеленая трава. Кобадзе, которому поручили возглавить на пойме работы, так организовал дело, что мы скоро были завалены дерном.
Чтобы трава лучше прижилась на новом месте, мы снимали на откосах верхний песчаный слой, а потом насыпали чернозему и уже после клали пластами дерн. Пласты могло смыть весенними водами, поэтому Мокрушин предложил прибить их колышками. За поделку колышков взялись Брякин и еще два солдата.
Одновременно с этим рыли и ямы под саженцы. Их привезли в полдень, и все набросились на машину — каждому хотелось посадить деревце.
— Осторожнее, поломаете корневую систему — и все погибло, — учил нас приглашенный матерью из колхоза агроном-садовод.
Плечом к плечу со взрослыми работали школьники. Оказывается, они взяли шефство над деревьями гарнизона и с первого же дня закрепили за каждым по нескольку деревьев.
Городок преображался на глазах. На только что посаженные деревья села стая воробьев. Это вызвало у всех неподдельный восторг.
— А в Китае воробьев уничтожают, — сказал Пахоров. — Вредная птица.
— Не вредней тебя, — ответил Лобанов. Он не любил этого угрюмого парня, который частенько портил всем настроение.
К вечеру мне удалось вырваться на участок, где работала Люся. Я не узнал площадки у санитарной части. Штакетник, окружавший дом, отодвинули в сторону, так что территория расширилась раза в три, и всюду были посажены зеленые сосны.
А на месте врытой в землю бочки для окурков, вокруг которой стояли лавочки (это место предназначалось для курения), посадили густую яблоньку.
— Между прочим, эта идея пришла вашей супруге, — сказал мне Александрович, окапывая яблоньку. — Теперь всюду в гарнизоне выкопаем эти вонючие бочки и посадим деревья. Совсем другая картина.
— А куда же девать окурки?
— Поставим красивые урны из гипса в виде птиц с раскрытыми клювами. Я видел такие урны в одном из санаториев.
Из-за елочек выбежала трехлетняя дочка Александровича, а за ней Люся. Голубой свитер облегал ее уже чуть-чуть начавшую полнеть фигуру. Он ей очень шел.
— Ну как, нравится? — улыбнулась она, беря девочку за руку. Раньше Люся никогда не останавливалась около детей, а теперь, когда ждала ребенка, не могла пройти мимо ребят, которые копались в песке. Одаривала их конфетами, баловала.
— Ну что молчишь? — Люся посмотрела кругом. — Или не нравится?
— Замечательно. Ты в этом свитере каталась на лыжах?
— Да. Но какое отношение это имеет к елочкам?
— К этим никакого. Я просто вспомнил, как однажды гнался за тобой на лыжах один военный. Ты была в этом свитере.
Люся нахмурила брови, пытаясь вспомнить, о чем я говорил.
— Кажется, что-то было такое. Неужели я тебе рассказывала? Я тогда натянула ветку, а потом, когда этот тип подъехал близко, отпустила. Его так стегануло по лицу, что он не захотел уже продолжать погоню.
— Ничего ты не рассказывала. Этим типом был я, Тогда впервые я и увидел тебя.
— Серьезно? И ты молчал.
— Я просто забыл об этом. А свитер напомнил. Врач ушел в санчасть, и мы разговаривали одни.
— Очень приятно познакомиться, — она откинула голову назад, приняв важную позу, и протянула руку.
Я сразу заметил, что Люся в чудесном настроении и чем-то очень взбодрена. Неужели тем, что уехала мать и мы снова остались одни?
— Как съездила? — спросил я, любуясь Люсей.
— Замечательно. Ты знаешь, Нонна Павловна познакомила меня с начальником лекторской группы Дома офицеров — не волнуйся, он старик, — и теперь ты можешь поздравить: мне поручили подготовить лекцию на медицинскую тему и выступить перед женами офицеров.
— Будешь выступать?
— Конечно. Бели лекция пройдет хорошо, поручат другую.
Я вдруг вспомнил, как когда-то Кобадзе затаскивал Нонну Павловну в лекторскую группу. Это было нужно, чтобы занять Нонну Павловну, направить ее энергию по нужному руслу. Бедный капитан! Он хотел уйти от собственной любви. Нонну Павловну он действительно занял, но любить ее, кажется, не перестал.
— Уверен, что ты справишься, — сказал я. И подумал: «Может, эти лекции и Люсю отвлекут от нелепых и вредных размышлений о том, что ее жизнь проходит впустую».
— Да, позабыла самое смешное, — Люся понизила голос до шепота и покосилась на дверь санчасти. — Сегодня какой-то дядечка уступил место в трамвае.
— Что же смешного тут?
— Ты не понимаешь. Он заметил, что я в положении.
— Не думаю.
— Нет, он заметил, заметил, — эти слова Люся произнесла с гордостью. Потом тихо и счастливо засмеялась. — Я, конечно, села, хотя знаю, что сидеть в моем положении не рекомендуется. Но не хотелось, чтобы он разуверился.
— Ты смешная.
— Ну и пусть. — Она покосилась на живот, чуть пригладив юбку. — А у меня в самом деле заметно?
Мне не хотелось разочаровывать Люсю.
— Если, конечно, приглядеться.
— А ты меня не разлюбишь?
— Наоборот. Буду любить еще крепче.
— Это верно?
— Верно.
— Какой ты хороший, Алешка! Пойдем скорей домой. Мне так хочется побыть с тобой вдвоем. А тебе?
— И мне.
— Это верно?
— Верно.
Разговор и дальше продолжался в таком же духе. На Люсю нахлынул какой-то прилив нежности, и она спешила высказать то, что в другое время, наверно, никогда бы не сказала.
Мы шли, держась за руки, по «Невскому проспекту» и не узнавали его. Так он преобразился. Серая лента асфальта была обрамлена широкими зелеными и желтыми полосами с выложенными на них лозунгами из белых и красных камешков.
— Ну как, нравится? — на этот раз спрашивал я.
— Очень! Представляю, как весной будет здесь, когда все зацветет.
— А осенью? Когда вырастут яблоки и груши?
— Тоже замечательно. Что ни говори, а мама на большое дело подняла людей.
Я слушал и не верил ушам. Неужели это говорила Люся, которая терпела мою мать только потому,
