— Прыгай, Кобадзе! — закричал я, забыв о всех правилах радиообмена между летчиками.
Раньше немало труда стоило летчику, чтобы покинуть боевой самолет в аварийной обстановке. Для этого нужно было, преодолевая сопротивление встречного потока воздуха, вывалиться из тесной кабины вместе с парашютом на плоскость, а с плоскости летчика смахивало назад, и тут не было гарантии, что ом не ударится головой или еще чем-нибудь о хвостовое оперение самолета.
Но быстрорастущие скорости полета уже не позволяли пользоваться этим дедовским методом выброски. Стоило бы летчику высунуть руку или голову, как их моментально бы сломало, а может быть, даже и снесло напрочь сильным воздушным потоком.
Нужно было найти более надежный способ покидания самолета в аварийном случае. И конструкторы нашли. Они поставили сиденье летчика на вертикальные рельсы, смонтировав под ним стреляющий механизм.
Теперь летчику стоило только нажать на имеющиеся в кабине рычаги, а на самолетах, оборудованных шторочным катапультируемым сиденьем, — потянуть шторку вниз, как тотчас же сработали бы механизмы аварийного сбрасывания фонаря и выстрела: взорвавшийся пиропатрон выбросил бы летчика в воздух вместе с сиденьем.
Но Кобадзе все еще медлил. Может, он все еще пытался вывести самолет из штопора, может, при взрыве шара вышла из строя катапультная установка; может, капитан был без сознания?..
Оставались последние сотни метров, когда фонарь кабины, как стеклянная скорлупка от елочного ореха, отскочил в сторону и из кабины вылетел вместе с сиденьем Кобадзе. Парашют, едва вспыхнув над лесом, тотчас же утонул в желтой листве.
Самолет упал где-то рядом.
Все произошло так быстро, что я не успел даже сообщить о случившемся на КП. А когда передал обо всем командиру полка, он велел назвать место, над которым катапультировался Кобадзе.
Я ввел самолет в вираж и достал пристегнутую к пульту карту.
— Кобадзе и машина в квадрате шестнадцать. В правом углу. Деревья мешают что-либо увидеть, — я не мог заставить себя говорить спокойно. Голос дрожал и прерывался, потому что горло сдавило спазмой. — Думаю, капитану плохо, — эту фразу я повторил дважды. — Ему требуется помощь. Населенных пунктов и какого-либо жилья вблизи не видно.
— Спокойнее, Простин, — подбодрил командир. — Сообщите, сколько осталось горючего в баках?
Я сообщил.
— Держитесь у леса до прихода вертолета с поисковой командой. Связь с ним будете держать на третьем канале.
Вертолет прилетел через тридцать три минуты. Я считал каждую минуту. Если поблизости была бы хоть маленькая лужайка, я тотчас же выключил бы двигатель и спланировал на нее с убранным шасси. Но кругом был лес, и ничем нельзя было помочь капитану.
Горючее у меня было на исходе. Убедившись, что с вертолета заметили белый купол распластанного на деревьях парашюта, я немедленно пошел на аэродром.
Когда я вылез из кабины своего самолета, Мокрушин, весь в малиновых пятнах, с судорожно перекошенным ртом, сказал мне о только что полученной с вертолета радиограмме: капитан Кобадзе скончался от потери крови.
ПРОЩАНИЕ С ДРУГОМ
Кобадзе похоронили на горе. Над нею — высокое небо, а у подножия спокойно несла воды широкая и светлая, как небо, река.
В гарнизоне и в окрестных деревнях трудно было найти живую душу, которая бы не знала этого чудесного летчика и заядлого охотника, истребившего, на радость колхозникам, около десятка волков, этого веселого жизнерадостного человека, смело и легко шагавшего по жизни. И все эти люди пришли на могилу, чтобы в последний раз взглянуть в лицо летчику и запомнить его на всю жизнь.
Ветер уныло свистел в голых, ощеренных ветках кустов, трепал волосы у людей, но на это никто не обращал внимания. Все словно окаменели и так стояли, не шелохнувшись, пока последний из выступавших у гроба не сошел с насыпи.
На похороны приехали воспитатели и дети из ярославского детского дома, в котором вырос и с которым поддерживал тесную связь до последнего дня Гиви Кобадзе.
Остановившись у нас на ночь, директор детского дома рассказала столько интересных подробностей о его детских годах, что об этом можно бы написать увлекательную книгу.
Слушая старую, седую женщину, Люся то и дело прикладывала к глазам платок, а под конец и совсем разревелась. Заплакала и директор.
Теперь воспитанники детского дома стояли у гроба и плакали, как дети плачут по отцу.
Еще два дня назад наш городок напоминал цветущий сад, теперь он выглядел голо и пустынно. Все до одного цветка, которые так любил Кобадзе, были срезаны и положены к ногам капитана. Не стало цветов и в садах у колхозников из соседних с гарнизоном деревень. Только подсолнухи, понурив желтые головы, продолжали стоять на месте, словно в почетном карауле.
Отгремели последние залпы из карабинов и пистолетов, вырос из земли и уже засыпан цветами высокий холм на могиле, а люди все не уходили и шапок не надевали. С обмякшими, заплаканными лицами толпились около врача Александровича, на руках у которого прямо в вертолете умер капитан.
Его рассказ о последних минутах Кобадзе тихо передавался из уст в уста, обрастая подробностями, которые передавали Лобанов и Шатунов, летавшие на место катастрофы с Александровичем.
Оказывается, я был близок к истине. Кобадзе ударился головой о прицел и потерял сознание. Когда пришел в себя, его самолет вовсю штопорил, теряя за каждый виток по четыреста метров высоты.
Кобадзе не видел горизонта, на него сильно действовали отрицательные перегрузки. Ему не сразу удалось определить направление вращения самолета, а когда он наконец разобрался и мог начать вывод самолета из перевернутого штопора, было поздно.
Капитану оставалось одно — катапультироваться. И с этим нельзя было медлить.
Он снял ноги с педалей и поставил их на подножки сиденья, прижал голову к подголовнику и застопорил привязные ремни.
Ему оставалось сбросить фонарь, упереться ногами в подножки сиденья, а руками в поручни, прижать руки к туловищу, напрячь мышцы тела, закрыть глаза и рот, потом нажать рычаг выстрела.
Парашют, едва успев раскрыться, повис в верхушках деревьев. Кобадзе пулей проскочил вниз сквозь сучки и ветки, они срывали с него одежду, а вместе с ней и кожу, и мясо на руках и ногах. Когда белый купол зацепился за верхушки, паденье мгновенно прекратилось. Капитана дернуло, и он опять потерял сознание. На этот раз оно возвращалось медленно и мучительно. Капитану что-то грезилось наяву, казалось, что он попал в огромную мясорубку и она мелет-мелет его и не может перемолоть. Сквозь горячие красные пятна крови он вдруг увидел бледно-голубое осеннее небо и виражирующий самолет.
В лесу было тихо и пустынно. Какая-то птичка качалась на ветке совсем близко и смотрела на висевшего над землей капитана блестящими бисеринками глаз.
Капитан попробовал пошевелиться и застонал, птичка улетела. Потом он увидел, как из порванной на руке жилы бежит кровь. Рассыпаясь в воздухе на мелкие блестящие зерна, она падала вниз.
Капитан хотел зажать рану другой рукой, но она не повиновалась, была вывихнута. Тогда он поднес руку КО рту и захватил жилу зубами. Кровотечение немного унялось, но рот капитана то и дело наполнялся горячей соленой кровью, которая свертывалась и не давала дышать. Приходилось сплевывать, а потом снова ловить зубами поврежденную жилу.
Силы оставляли Кобадзе, и, когда прилетел вертолет, он уже не мог шелохнуться.
Александрович предпринял все, чтобы спасти капитана, но безуспешно. Скоро сознание Кобадзе начало мутиться. С помощью укола Александровичу удалось вернуть его на несколько минут к действительности.
