Спрут

теперь высшей точки; девушка стала женщиной и готовилась стать матерью. У нее развилось чувство собственного достоинства - новая черта характера. Застенчивость и робость, свойственные девушке, в которой просыпается женщина, исчезли. Смятение чувств, треножных и сложных, в которых молодая жена подчас спма не умеет разобраться, само собой улеглось. Предвкушение материнства вернуло ей былые ясность и простодушие, только теперь это была не наивность, и смирение человека, овладевшего величайшей мудростью, нравственное величие. Она смело смотрела ил мир. Взбаламученные мысли наконец-то улеглись, подобно тому, как, покружив, возвращаются на прежние места вспугнутые птицы; старые обиды перекипели, и она, умиротворенная и невозмутимая, вступала в свои священные права, словно королева в подвластное ей королевство вечного спокойствия.

Сознание, что на ее голову возложена корона, сделало Хилму по-особенному одухотворенной, и это было несказанно прекрасно, несказанно трогательно; нежность и благородство, исходившие от нее, распространялись на всех, кто соприкасался с ней. Хилму окружала невидимая глазу атмосфера любви. Любовь сияла в ее широко раскрытых карих глазах, любовь - туманное отражение венчавшей ее голову короны - играла мягким отблеском в ее пышных темных волосах. Любовь покоилась ожерельем на ее прекрасной шее, на покатых плечах; любовь, которую невозможно было выразить словами, была в дыхании, вылетавшем из ее приоткрытых уст. Флюиды исходили от ее белых сильных рук - от плеча до кончиков пальцев и розовых ноготков, пленяя и очаровывая.

В бархатистой хрипотце ее голоса любовь звучала неслыханной музыкой.

Испытывая на себе благотворное влияние жены, готовившейся стать матерью, живо воспринимая ее мягкость, благородство и любовь, подчиняясь пробуждающемуся в его сердце чувству отцовства, грубоватый, неотесанный Энникстер постепенно менялся на глазах. Его черствость и безжалостность быстро улетучивались. Как-то ночью, вернувшись домой после необходимой поездки в город, он застал Хилму спящей. Воспоминание об этой ночи было всегда с ним. Именно тогда он понял, какое великое счастье заключено в любви, которую он дарил и получал. Мысль, что Хилма доверилась ему, сознание собственного ничтожества по сравнению с ней, смиренная безграничная благодарность Господу за то, что из всех людей он его удостоил такого счастья,- все эти переполнявшие его чувства заставили Энникстера упасть на колени, впервые за всю его мятежную жизнь, исполненную баталий и раздоров. Он молился, сам не зная о чем, бормотал что-то невразумительное, мысленно давал обещание поступать впредь только по справедливости и отблагодарить как-то Бога за врученный ему дар.

Если раньше Энникстер заботился исключительно о себе, то теперь он думал исключительно о Хилмо. Время, когда забота о ком-то другом расширится и превратится в заботу о многих, было еще впереди, но его уже и сейчас заботила мысль о еще не рож денном ребенке; он уже - как в случае с миссис Дайк,- взял на свое попечение чужого ребенка и чужую мать, с которыми его связывало одно лишь чувство сострадания. Пройдет время, круг людей, нуждающихся з его внимании, будет расширяться, и настанет день. когда этот суровый, себялюбивый человек станет терпимым и великодушным, добрым и снисходительным.

Но пока что две стороны его натуры вели между собой борьбу. Ему предстояло еще одно сражение, последнее и самое жестокое: он должен был отразить врага, который поднял руку на его дом, его очаг. И лишь когда все утрясется, возобновится этот процесс духовного обновления.

Хилма высунулась из брички и окинула взглядом равнину, расстилавшуюся перед надвигающимся строем охотников.

- А где же зайцы? - спросила она Энникстера.- Ни одного не вижу.

- Пока что они далеко впереди,- ответил он.- Вот, возьми бинокль.

Взяв протянутый полевой бинокль, Хилма поднесла егo к глазам и подкрутила немного.

- Да, да! - вскричала она.- Теперь вижу! Вижу штук пять-шесть. Но они где-то очень далеко.

- Бедняги вначале еще пытаются удрать.

- Еще бы! Смотри, как бегут - совсем отсюда крошечные. Скачут, а потом присаживаются отдохнуть, навострив уши.

- Смотри, Хилма, вон один совсем близко.

Шагах в двадцати от них как из-под земли выскочил большой зайчище; он поднял длинные с черными кончиками уши и в несколько скачков скрылся из вида. Его серенькое тельце затерялось на фоне серой земли.

- Какой большущий!

- А вон и еще один!

- Да, да, смотри, как несется.

С поверхности земли, на первый взгляд лишенной всякой жизни, где, казалось, трудно было бы спрятаться даже полевой мышке, с приближением охоты то там, то тут поднимались зайцы. Сперва изредка и по одному, потом все чаще и сразу по два, потом по три. Они удалялись скачками по равнине; ускакав достаточно далеко, останавливались и прислушивались, навострив уши, а потом снова мчались дальше. Все новые и новые зайцы присоединялись к ним; они то припадали к земле, плотно прижав уши, то вдруг вскакивали и шарахались куда-то вбок, тут же возвращались, и с быстротой молнии скрывались из виду, только затем, чтобы освободить место другим.

Постепенно впереди на жнивье становилось все больше и больше зайцев. Для спасения своей жизни они выкидывали самые невероятные фортели, и не было двух зайцев, которые вели бы себя одинаково. Один залегали в ложбинках между двумя комьями земли и упорно лежали там, притаившись, до тех пор, пока над ними чуть что не нависало лошадиное копыто, и только в самый последний момент выскакивали из своего укрытия. Другие выносились вперед, но постоянно останавливались, словно чуяли, что ничего хорошего их впереди не ждет. А иные, когда их вспугивали, молниеносно вспрыгнув, делали петлю и стремглав бросались назад, пытаясь с опасностью для жизни проскочить между повозками. Всякий раз, как это случалось, поднимался дикий рев:

- Не зевайте! Не дайте ему удрать! Держите, держите!

- Вон он, вон!

Трубили в рог, звонили в колокольчики, колотили в жестяные тазы. Иногда зайцу удавалось уйти, но иногда, одурев от шума, он бросался сломя голову назад, словно все зависело от того, сможет ли он удрать от врагов сейчас, в эту минуту. Один раз совсем ошалевший заяц запрыгнул даже в бричку, прямо на колени к миссис Деррик, но тут же выскочил и был таков.

- Бедный маленький трусишка! - воскликнула она и долго еще ощущала на своих коленях прикосновение трясущихся лапок и на миг прижавшегося

к ней пушистого зверька с неистово колотящимся сердцем.

К полудню число зайцев, которых можно было разглядеть в полевой бинокль Энникстера, составляло многие тысячи. То, что издали казалось просто землей, в бинокле превращалось в копошащуюся массу зверьков, которые вспрыгивали, прижимались к земле, метались из стороны в сторону, сбивались в кучки - великое множество настороженных ушей, белых хвости ков, мелькающих лапок. Фланги изогнутой линии повозок начали понемногу сближаться; ферма Остермапа осталась позади, облава перешла на поля Кьен Сабе.

Как ни странно, зайцы с часу на час становились все менее пугливыми. Поднятые, они уже не мчались с такой быстротой и так далеко, как вначале; сделав два-три неуверенных прыжка, они ложились на землю и прижимали уши к спине. Постепенно кольцо людей и повозок вокруг основного табуна начало смыкаться. Число зайцев с каждой минутой росло. Теперь их были уже не тысячи, а десятки тысяч. Жнивье буквально кишело ими.

Табун становился все плотнее, вокруг не было видно ничего, кроме рыхлой шевелящейся массы зайцев. Расстояние между рогами полумесяца, образованного охотниками, все сокращалось. Вдали уже виднелся загон. Разрозненная масса зайцев начала собираться, образуя единое и неделимое целое. Вначале расстояние между зверьками было фута три, затем оно сократилось до двух, затем до одного и, наконец, до нескольких дюймов. Зайцы начали перепрыгивать друг через друга.

И тут зрелище, представлявшееся глазам, вдруг странно изменилось. Это уже не табун зайцев копошился на земле, а волновалось море, которое, повинуясь неведомым силам, то вскипало, то опадало, бурлило и успокаивалось. Необъяснимая вялость временами покидала зайцев; в табуне то там, то здесь вспыхивала паника, и тысячи зайцев в диком слепом испуге, тесно прижавшись друг к другу, толкаясь,