раздувалось больше и больше,- прожорливый, жадный, не знающий меры.
Довольный Берман взобрался на платформу, где зашивали мешки, и, поручив одному из рабочих свою лошадь, занял его место. Комбайн сотрясался, его швыряло из стороны в сторону, и Берман трясся вместе с ним, так что у него стучали зубы. Он тотчас оглох от тысячи разнообразных звуков: лязга железа, скрипа приводных ремней, потрескивания деревянных частей, а мельчайшая мякинная пыль набивалась ему в волосы, уши, глаза и рот.
Прямо перед ним шел желоб, по которому обмолоченное зерно текло в подставленный мешок,- неиссякаемая струя пшеницы, провеянной, чистой, готовой к помолу.
Зрелище текущего зерна доставляло Берману неизъяснимое наслаждение. Оно лилось, ни на секунду не прерываясь, напористо и быстро, за полминуты, а то и за двадцать секунд наполняя мешок. Мешки быстро зашивали и сваливали на землю, где их позднее подберут, сложат на подводы и свезут на железнодорожную станцию.
Берман стоял как завороженный, не отводя глаз от зернового потока. Вот оно - завершение многомесячного труда всего этого огромного организма; тут были и пахота, и посев, и моление о дожде, и годы тяжелой предварительной работы, и душевная боль, и волнения, и умение все предусмотреть, и весь круг сельскохозяйственных дел; объединенные усилия лошадей, паровых машин, взрослых мужчин и подростков - все это завершалось здесь, у струи зерна, текущей по желобу в мешки. Напор этой струи был показателем успеха или неудачи, богатства или бедности. Здесь кончался труд фермера. Здесь, у конца желоба, он расставался со своим зерном, и отсюда пшеница растекалась по всему миру, чтобы насыщать людей.
Раскрытые пасти мешков напоминали голодные человеческие рты, разинутые навстречу пище, сюда, в эти мешки, сперва поникшие и вялые, как пустые желудки, устремлялся живой непрерывный поток пшеницы, набивая их, расправляя складки, делая гладкими, тяжелыми, упругими.
Через полчаса комбайн снова остановился. У рабочих, стоявших на платформе, кончились мешки. Но тут как раз появился десятник - новый человек в Лос-Муэртос - и доложил, что подвода с пустыми мешками скоро будет.
- Как обстоят дела с новым элеватором в Порт-Коста, сэр? - спросил десятник.
- Все готово,- ответил Берман.
Новый хозяин ранчо Лос-Муэртос решил свезти все свое зерно к большому элеватору в порту, где грузились хлебом корабли, уходящие в Ливерпуль и дальше на восток. С этой целью он купил и значительно расширил складские помещения в Порт-Коста, употреблявшиеся для этой цели и прежде, и туда теперь направлялся весь урожай с ранчо Лос-Муэртос. ТиЮЗжд специально для Бермана установила льготный тариф.
- Между прочим,- сказал Берман, обращаясь к десятнику,- нам изрядно повезло. Вчера в Боннвиле был агент Фэллона. Он закупает зерно для Фэллона и, кроме
того, для Холта. Я случайно с ним встретился и в результате запродал целый пароход пшеницы.
- Целый пароход!
- Да, пароход лос-муэртской пшеницы. Он, понимаешь ли, представляет какую-то организацию «Помощь голодающим Индии», в которой состоит много богатых сан-францисских дамочек. Я с ним договорился. В сан-францисской гавани сейчас скопилось много судов общим тоннажем в пятьдесят тысяч, и судовладельцы наперебой предлагают фрахтователям выгодные условия. Я телеграфировал Мак-Киссику, и сегодня он позвонил, что зафрахтовал для меня шхуну «Свангильда». Она войдет в порт послезавтра и сразу же начнет погрузку.
- Может, мне лучше поехать туда, чтобы доглядеть за всем? - спросил десятник.
- Нет,- возразил Берман,- мне нужно, чтобы ты оставался здесь и присматривал за плотниками. Надо поскорей приводить дом в порядок. Деррик должен вот-вот убраться отсюда. Сделка эта к тому же особая. Я действую не через агента и продаю пшеницу не Фэллону. Просто их агент сообщил мне о такой возможности, и я связался непосредственно с людьми этих дамочек, так что мне необходимо лично участвовать в отправке груза. Будь спокоен, цену за пшеницу я назначил достаточно высокую - фрахт покроем. Откровенно говоря, дело это запутанное и несколько сомнительное. Не скажу, чтобы оно было мне по душе. Но на нем можно хорошо заработать. В общем, я сам поеду в порт.
Удостоверившись, что комбайн работает хорошо, Берман уселся в дрожки и, выехав на шоссе, покатил на юг к усадебному дому. Проехав небольшое расстояние, он увидел неторопливо едущего всадника. Что-то в его облике показалось Берману знакомым, и, вглядевшись, он узнал Пресли. Подхлестнув вожжами лошадь и догнав молодого человека, он поехал рядом с ним.
- Зачем пожаловали, мистер Пресли? - осведомился Берман.- А я думал, мы вас больше не увидим.
- Приехал проститься с друзьями,- отрезал Пресли.
- Уезжаете, значит?
- Да, в Индию.
- Подумать только! Подлечиться надумали?
- Дa.
- Что и говорить, вид у вас неважнецкий,- заметил Берман.- Да, кстати,- прибавил он,- вы, надо полагать, слыхали новости?
У Пресли сжалось сердце. Последнее время вести о всевозможных бедствиях поступали наперебой, так что каждый раз, как кто-то подступал к нему с новостями, его кидало в дрожь.
- Что вы имеете в виду! - спросил он.
- Я про Дайка. Его судили и приговорили к пожизненному заключению.
К пожизненному заключению! Пока они ехали рядом мимо ферм, расположенных вдоль шоссе, Пресли твердил эти слова про себя, не сразу осознав полностью их смысл.
Тюрьма до конца дней! Никаких перспектив! Никаких надежд на будущее! Изо дня в день, из года в год одно и то же. Пресли представил себе серые тюремные стены, железные двери, унылый тюремный двор, выложенный плитняком - ни травинки, ни кустика, ни деревца,- узкую безрадостную камеру с голыми стенами; арестантская одежда, арестантская еда и всюду, куда ни глянь, холодный камень, непреодолимая преграда, отрешающая человека от внешнего мира, отсылающая его в стан отверженных, к подонкам общества, к ворам, убийцам, к людям, потерявшим человеческий образ, к наркоманам и нечестивцам. Вот до чего довели Дайка, человека исключительно честного, мужественного, добродушного и веселого! Вот чем он кончил - тюрьмой! Угодил в преступники!
Пресли под благовидным предлогом отделался от Бермана и поскакал вперед. Он не заглянул по дороге к Карахеру: за это время жгучий гнев его успел остыть, и сейчас, спокойней глядя на вещи, он нидел их в истинном свете. Какой бы трагедией ни была для Карахера смерть жены, Пресли считал, что он, безусловно, оказался злым гением здешних фермеров, толкавшим их на преступления. Не желая рисковать собственной жизнью, этот кабатчик-анархист сумел подбить на убийство Дайка и самого Пресли; он был скверным человеком, рассадником заразы, отравлял организмы людей алкоголем, а их души вечным недовольством.
Наконец Пресли добрался до усадьбы Лос-Муэртос. Здесь стояла мертвая тишина; газон перед домом вытянулся больше чем на фут и совсем пожух, сорняки выбрались уже на выездную аллею. Привязав лошадь к кольцу, вбитому в ствол мощного эвкалипта, Пресли вошел в дом.
Миссис Деррик встретила его в столовой. Во взгляде ее больших карих глаз не было прежнего беспокойства, почти ужаса. Теперь в них застыло иное выражение,- так смотрит человек, на которого обрушилась беда, давно и со страхом ожидаемая,- обрушилась и миновала. Сознание, что ничего уже нельзя исправить, затаенная печаль, безнадежность угадывались в ее голосе, жестах, выражении глаз. Она казалась безучастной, апатичной, спокойной спокойствием женщины, которая уверена, что свое отстрадала.
- Мы уезжаем отсюда,- сказала она Пресли, когда они уселись на противоположных концах обеденного стола.- Мы с Магнусом - все, что осталось от нашей семьи. У нас почти нет денег; Магнус и себя-то вряд ли способен содержать, не говоря уж обо мне. Кормить его придется теперь мне. Мы едем в Мэрисвилл.
- Почему именно туда?
- Видите ли,- объяснила она,- оказывается, место, которое я когда-то занимала в тамошней женской
