Загляните в любой уголок - нигде ни пылинки! Я люблю чистоту, особенно в молочной. Здесь я хозяйничаю, и уж у меня и пол этот цементный, и маслобойки, и сепараторы, ну и, конечно, бидоны и котлы просто блестят. Молоко должно быть такое свежее, чтоб его можно было давать грудному младенцу, и воздух здесь должен быть чистый, и солнца много-премного. Чтоб во все окошки весь день светило и кругом все сверкало. Знаете, когда солнце садится, мне всегда становится грустно, верите ли, самую малость грустно. Вам смешно? Я хотела бы, чтоб всегда было светло. А когда день выдается мрачный, облачный, мне делается так грустно, будто меня покинул лучший друг. Странно, правда? Совсем еще недавно - мне уж шестнадцать лет было, а то и больше,- маме приходилось сидеть подле меня на кровати, пока я не засну. Я боялась темноты. Да и теперь это со мной бывает. Можете себе представить! А мне ведь уже девятнадцать минуло - совсем взрослая.
- Боялись темноты, вот как? - переспросил Энникстер, лишь бы что-нибудь сказать.- А чего, собственно? Привидений?
- Н-нет! Сама не знаю. Я люблю свет, люблю…- Она глубоко вздохнула, повернулась к окну и, вытянув вперед розовый пальчик, закончила:- солнце! Ах, как я люблю солнце! Знаете что - положите руку вот сюда, на бочку - вот так. Тепло, правда? И приятно! А вам разве не нравится смотреть, как солнышко светит в окна, на солнечные столбы, в которых кружатся и блестят пылинки? Мне кажется, где много солнца, там люди должны быть хорошими. Только злым людям по душе темнота. И злые дела все замышляются и совершаются в темноте, я так думаю, по крайней мере. Поэтому, наверное, я не люблю ничего таинственного, ничего такого, что не могу видеть, того, что происходит в темноте.- Она наморщила нос, выражая этим отвращение.- Я просто ненавижу все таинственное. Оттого и боюсь темноты, или, вернее сказать, боялась. Мне неприятно думать, что вокруг происходит что-то такое, чего я не могу видеть, понять или объяснить.
Хилма перескакивала с предмета на предмет, без умолку болтала просто ради удовольствия высказать свои мысли, наивно воображая, что другим они так же интересны, как ей самой. Забывая о том, что давно стала взрослой, она оставалась большим ребенком, по-детски интересовалась всем, что непосредственно окружало ее, была прямодушной, откровенной, бесхитростной. Болтая, она продолжала работать: мыла бидоны горячей водой с содой, начищала до блеска и ставила на бочку, где их тотчас обливало горячим светом осеннее солнце.
Слушая девушку, Энникстер то и дело искоса поглядывал на нее, любуясь ее восхитительной свежестью, ее юной красотой. Неловкость, которую он обычно испытывал в присутствии женщин, постепенно исчезала. Искренность и непринужденность Хилмы придавали ему уверенности. «А что, если поцеловать ее? - подумал он.- Как бы она к этому отнеслась?» И тут же в душу ему закралось подозрение. Не пытается ли она навести его на эту мысль? Кто их, женщин, разберет? Потому она и трещит без умолку, старается задержать его, дает ему, так сказать, шанс. Так! Что ж, пусть смотрит в оба, а то он этим шансом воспользуется.
- Ах, чуть не забыла! - воскликнула вдруг Хилма.- Я давно хотела показать вам новый пресс! Тот, который вы еще в прошлбм месяце купили, по моей просьбе. Помните? Вот он. Поглядите, как работает. Вот сюда наливается заквашенное молоко, потом крышка завинчивается - вот так, а затем вы нажимаете на рычаг.
Она взялась за рычаг обеими руками, налегла на него всем телом, так что полные обнаженные руки напряглись от усилия, и уперлась в стенку узкой нож-кой в туфельке с блестящей стальной пряжкой.
- Не так-то это легко,- сказала она, тяжело дыша и глядя на него с улыбкой.- Но какой прекрасный пресс! Как раз такой нам и нужен.
- А где,- Энникстер слегка откашлялся,- вы храните сыр и масло? - «По всей вероятности в подполье»,- подумал он.
- В подполье,- сказала Хилма.- Вот здесь.- Она приподняла крышку подполья в дальнем конце комнаты.- Хотите поглядеть? Пожалуйте сюда, я покажу.
Она первая стала спускаться в прохладный полумрак, где приятно пахло свежим сыром и маслом. Энникстер последовал за ней. Волнение мало-помалу овладевало им. Он все больше проникался уверенностью, что Хилма хочет, чтобы он ее поцеловал. А, собственно, почему бы и не попытаться? Впрочем, полной уве-ргнности у него пока не было. А что, если он ошибся; что, если она сочтет себя оскорбленной и оттолкнет его ледяным взглядом? При мысли об этом Энникстер поморщился. Нет, лучше убраться подобру-поздорову и заняться делами. Он уж и так потерял половину утра. А с другой стороны, если она хочет дать ему возможность поцеловать ее, а он этим не воспользуется, она его за дурака примет. Еще запрезирает его, подумает, что он испугался. Чтобы он, Энникстер, испугался глупой девчонки! В конце концов, он мужчина и сам знает, что ему делать. Бабник Остерман уж давным-давно поцеловал бы ее. Желая испытать себя, он попробовал представить себе, что решение принято, и он вот-вот поцелует Хилму, но тут же почувствовал необычайное волнение, сердце сильно забилось, дыхание перехватило. Но он не струсил. Решено - он попробует. Энникстер чувствовал к себе все большее уважение. Самоуверенность его возрастала с каждой минутой, и, когда Хилма повернулась с ломтиком готового сыра, предлагая ему отведать, он вдруг шагнул к ней, обнял за плечи и потянулся поцеловать.
В последний момент, однако, он замешкался и испортил все дело. Хилма гибким движением отшатнулась от него. Энникстер грубо схватил ее за руку, одновременно тяжело наступив на узенькую ступню, ему удалось лишь коснуться щекой мочки ее уха, а губами блузки где-то около шеи. Потерпев неудачу, он одновременно понял, что Хилма вовсе не мечтала о его поцелуе.
Она отскочила от него и стояла, испуганно прижав руки к груди и прерывисто дыша, отчего чуть заметно вздрагивала ее гладкая белая шея. Глаза широко раскрылись, в них отражалось скорее изумление, нежели гнев. Он была смущена и потрясена до глубины души; а когда ей удалось перевести дух, у нее вырвалось лишь испуганное, растерянное:
- О, Господи!
С минуту Энникстер стоял на одном месте, нелепый и неуклюжий, бормоча себе под нос:
- Ладно, ладно! Никто не собирался вас обидеть. Чего вы испугались? Обидеть вас никто не хотел. Я просто так…
Затем быстро, неопределенно взмахнув рукой, он воскликнул:
- До свидания! Извините меня!
Повернувшись, он быстро поднялся по лестнице, в один миг пересек сыроварню и, вне себя от ярости, выскочил во двор. Нахлобучив на ходу шляпу, он зашагал по направлению к конюшне, продолжая бормотать.
- Тоже мне, Дон Жуан выискался! Идиот! Вот угораздило эдаким болваном себя выставить.
В какой-то момент ему удалось взять себя в руки - выкинуть из головы всякую мысль о Хилме Три. Чтоб не мешала заниматься делами. Пустое занятие, только время теряешь, которое можно было бы потратить с выгодой для себя. Энникстер передернул плечами, словно сбрасывая докучное бремя, и решил заняться первой же подвернувшейся работой.
Его внимание привлек стук молотков на крыше нового поместительного амбара, и, перейдя лужайку между домом и артезианским колодцем, он остановился и некоторое время сосредоточенно рассматривал строение, с интересом и удовольствием прислушиваясь к доносившимся из него звукам: постукиванью молотков, ритмичному взвизгиванию пил и равномерному шарканью по дереву рубанков - плотничья артель заканчивала кровлю и стойла для лошадей. Двое рабочих и мальчик-подручный прилаживали огромные раздвижные ворота у южного торца амбара, а приехавшие утром из Боннвиля маляры устанавливали механический насос с опрыскивателем, с помощью которого должны были окрашивать наружные стены - на этом настаивал Энникстер, утверждавший, что кисти и ведерки с краской безнадежно устарели и пользоваться ими в наши дни просто недопустимо.
Подозвав одного из десятников, он спросил, когда будет закончен амбар, и получил ответ, что к концу недели на сеновал уже можно будет сложить сено и перенести в стойла лошадей.
- Ну и повозились же вы,- сказал Энникстер.
- Да ведь дождь помешал, сэр…
- Дождь? Чепуха какая! Я и в дождь работаю! Это все выдумки ваших союзов. Тошно слушать!
- Но, мистер Энникстер, не могли же мы красить под проливным дождем. Все было бы испорчено.
- Испорчено, испорчено! Знаю я вас! Может, испорчено, а может, и нет.
