Бродерсон, Карахер, Хэррен Деррик, Хувен, Каттер, Гарнетт с ранчо «Рубин», Кист, Геттингс с ранчо «Сан- Пабло» и Четерн с ранчо «Золотое дно» занялись едой, стараясь набрать себе на тарелку побольше, пока не опустеет стол.
В самом углу, никем не замечаемый, бессловесный, сидел Дэбни, о котором никто ничего, кроме его имени, не знал, молчаливый старик, который ни с кем не водил такомства. Он ел и пил молча, макая бутерброд в стакан с лимонадом.
Остерман съел все маслины, до которых только смог дотянуться,- двадцать штук, полсотни, сотню. Ни к ему другому он не притронулся. Старик Бродерсон смотрел на него разинув рот. Остерман объявил, что однажды на спор съел их тысячу. Все взоры обратились к нему. Довольный тем, что привлек всеобщее внимание, он продолжал сосредоточенно поглощать маслины. Полная вазочка их исчезла в его крокодильей пасти. Раздутые щеки стали кирпично-красными, облысевший лоб покрылся испариной. Наконец у него начались колики - желудок больше ничего не принимал. Но его это не волновало. Он был спокоен и доволен. По крайней мере, людей удивил.
- А раз я нечаянно древесную лягушку проглотил, когда ел виноград,- сказал он Бродерсону.- И три недели жила эта бедолага у меня в животе. В дождливую
погоду так даже квакала. Не верите? - сказал он запальчиво.- А я, может, до сих пор эту лягушку у себя дома в банке со спиртом держу.
Старик, ничуть не усомнившись в правдивости его слов, только таращил глаза и озадаченно покачивал головой.
- Ну и ну! - крикнул Карахер через весь стол.- В жизни ничего подобного не слышал! Может, еще что расскажете?
- Вспоминаю, был такой случай,- начал старый Бродерсон без уверенности.- Однажды в Юкайе, когда он был совсем еще юнцом, пятьдесят лет…
- Да, да! - раздалось сразу с полдюжины голосов.- Интересный случай! Может, что-нибудь другое расскажете.
- Ась?.. Ась?..- забормотал Бродерсон, оглядываясь по сторонам.- Право, не знаю. Это было в Юкайе… Да ну вас, вы совсем меня с толку сбили.
Как только ужин был окончен, пространство, предназначенное для танцев, снова очистили. Гости потребовали виргинскую кадриль. Начиналась последняя часть вечера, самая шумная, самая веселая. Молодые люди разбирали барышень, сидевших но соседству. Оркестр заиграл веселый, разухабистый мотив. Танцующие выстроились в две шеренги, и тотчас начался танец; на головах у многих все еще красовались «фригийские колпаки» и «шапочки магов» из розовой и голубо» гофрированной бумаги.
А группа мужчин снова удалилась в сбруйную. Новые коробки сигар были открыты, седьмая порция «удобрения» приготовлена. Вылив себе на лысину опитки крюшона, Остерман громко заявил, что чувствует, как у него начинают расти волосы.
Вдруг старый Бродерсон вскочил на ноги.
- Ага,- закудахтал он,- теперь я спляшу! Да, я! Думаете, я уже стар? А я вот возьму и покажу вам, молодым, что я еще ничего! Мне главное начать.
Бодрым шагом вышел он из сбруйной, и все, кто был там, последовали за ним, давясь от смеха. Схватив стоявшую у двери пожилую мексиканку, которая захихикала от смущения, он поволок ее в круг, где виргинская кадриль была уже в полном разгаре. Кругом собрались любопытные. Старый Бродерсон скакал, как стригунок, прищелкивал пальцами, хлопал себя по бокам, расплывшись от удовольствия. Гости дружно подбадривали его криками. Музыканты наддали жару, а старик, совершенно ошалев и тяжело дыша, ловя ртом воздух, лез из кожи, лишь бы не ударить лицом в грязь. Он будто умом тронулся - кланялся, расшаркивался, то выступал вперед, то, пятясь, тряс бородой, выделывал кренделя, возбужденный музыкой, несмолкаемым гамом, аплодисментами, алкоголем.
Энникстер орал:
- Ишь разошелся, рождественский дед!
Но мысли Энникстера были не здесь. Он искал Хилму Три, не в силах забыть ее взгляд, пойманный в короткий миг опасности. С тех пор он не видел ее. И вот наконец заметил. Она не танцевала, а сидела со своим кавалером, рядом с родителями; глаза ее были широко открыты, лицо серьезно, мысли, очевидно, витали где-то далеко. Энникстер решил было подойти к ней, но тут вдруг раздались крики.
Старик Бродерсон, пытаясь изобразить чечетку, вдруг охнул и схватился за бок. Как при острой боли. Сокрушенно махнув рукой, он стал с трудом выбираться из круга, как-то неприятно прихрамывая и подволакивая ногу. Услышали, что он просит позвать супругу. Миссис Бродерсон тотчас взяла его под свое командоние и тут же стала отчитывать, как школьника, за то, что он ведет себя недостойно.
- И что это тебе взбрело в голову! - воскликнула она, когда он, покорный и жалкий, поддерживаемый ею, ковылял к выходу.- Танцевать ему, видите ли, захотелось! Хорошенькое дело! Взрезвился, старый дед! Пора бы о душе подумать.
Время близилось к полуночи. И хотя музыканты трудились в поте лица, а гости плясали и пели, было очевидно, что праздник подходит к концу.
Компания мужчин снова объединилась в сбруйной. Даже Магнус Деррик соизволил заглянуть сюда и произнести тост. Пресли и Ванами, по-прежнему не принимая участия в общем веселье, наблюдали - Ванами все с большим неодобрением. Дэбни, отойдя в сторонку, никем не замечаемый и, забытый, продолжал потягивать крюшон, все такой же серьезный, сосредоточенный. Гарнетт, Кист, Геттингс и Четтерн сидели, расстегнув жилеты, развалившись на стульях, широко расставив ноги, и хохотали, сами не зная над чем. Еще какие-то люди, которых Энникстер никогда не видел, забрели в сбруйную - фермеры из таких отдаленных мест, как Гошен и Пиксли, владельцы огромных поместий, размером в целое княжество, где они выращивали пшеницу, молодые и старые, десяток, а то и все два,- люди, которые были незнакомы между собой, но которые сочли нужным пожать руку Магнусу Деррику, «виднейшей персоне» во всей округе. Старик Бродерсон, о котором все думали, что он уехал домой, снова появился, уже заметно протрезвевший, и занял прежнее место, однако пить наотрез отказался.
В конце концов гости разбились на два лагеря - любители танцев, которые шумно и весело выделывали на последних фигур виргинской кадрили, и удалая мужская компания в сбруйной, допивавшая остатки «удобрения». И тех и других прибавилось: даже люди постарше отважились присоединиться к танцующим, тогда как нетанцующие мужчины почти все нашли дорогу в сбруйную. Казалось, эти группы состязались - к го произведет больше шума. На танцевальной площадке шло бурное веселье, гремели аплодисменты, раздавались взрывы смеха и радостные возгласы. В сбруйной дым стоял коромыслом: от крика, пения и топота подрагивали керосиновые лампы, а пламя свечи в японских фонариках то совсем падало, то ярко разгоралось.
В промежутках, когда шум немного стихал, ста нови лиев слышны звуки музыки - плакали скрипки, сердито ворчал корнет-а-пистон, неумолчно и резко отбивал такт барабан.
А временами все эти разрозненные звуки сливались в один, трудноуловимый и оглушительный, который, зародившись в огромном гулком амбаре, возносился затем высоко в ночь и рассыпался многократным эхом над необозримыми невспаханными нолями окрестных ранчо, раскинувшимися под затянутым облаками небом, тихим, загадочным, невозмутимым.
Обхватив крюшонницу обеими руками, Энникстер сливал остатки крюшона в чашу Карахера, как вдруг почувствовал, что кто-то дергает его за рукав. Он поставил крюшонницу.
- Ты откуда взялся? - спросил он.
Перед ним стоял посыльный из Боннвиля - молодой парнишка в форменной куртке, служащий телефонной компании, развозивший срочную почту; он только что прикатил из города на велосипеде и еще не совсем отдышался.
- Вам пакет, сэр. Распишитесь, пожалуйста.
Он поднес книгу Энникстеру, и тот в некотором недоумении расписался.
Посыльный уехал, оставив в руках Энникстера толстый желтый конверт. Адрес был напечатан на машинке; в углу стояло слово «срочно», написанное синим карандашом.
Энникстер вскрыл конверт. Внутри, в свою очередь, оказалось с десяток запечатанных конвертов, адресованных Магнусу Деррику, Остерману, Бродерсону, Гарнетту, Кисту, Геттингсу, Четтерну, Дэбни и самому Энникстеру.
