Сегодня ночные полеты. После завтрака отправляемся в каптерку за техническим обмундированием, которое Бордюжа называет по-старинному амуницией.
Солдаты напяливают на себя плотные ватные одежды с шуршащими брезентовыми верхами, изрядно выцветшими за зиму, огромные валенки с толстенными подшитыми подошвами. Одеваются у сушилки, рассевшись прямо на полу. В эти минуты механики похожи на древних воинов, облачающихся в боевые доспехи, чтобы сразиться с неприятелем. Для нас таким неприятелем будет лютый холод и ветер, один на один с которым придется пробыть много часов. Неприятель этот, скажем прямо, коварный. Чуть зазевался, утратил бдительность — и получай обморожение со всеми вытекающими последствиями.
На аэродроме первым делом расчехляем самолеты. Чтобы снять чехол со стабилизатора, возвышающегося над всем самолетом, как огромная стальная степа, нужны и сноровка, и ловкость, и сила. Вот где пригодились спортивные занятия! Не случайно, значит, Скороход муштровал меня.
День пасмурный. Внутри самолета работаем с переносными лампами и фонариками, проверяем троса, тяги, крепления агрегатов. Огни взлетно-посадочной полосы отражаются в нависших над аэродромом тучах.
Тут же, у самолетов, колдуют и прибористы, и электрики, и радиолокаторщики, и оружейники. Пожалуй, их работу можно было бы сравнить с оркестром, где каждый играет свою партию.
В сумрачном небе глухо лопается ракета, окрашивая в светло-изумрудный цвет низкие аэродромные строения, лес антенн, автомашины с фургонами, в которых размещается сложное электронное оборудование системы слепой посадки, голые деревья с шапками вороньих гнезд, водонапорную башню в поселке.
А потом начинают гудеть турбины. Одна, две, три… десять… Аэродром похож на сказочную фабрику по выработке шума. Разговаривать совершенно невозможно. Хоть в самое ухо кричи — ничего не услышишь. Техники объясняются знаками, как глухонемые.
Опробовать современный реактивный двигатель на самолете, проверить все его многочисленные хитроумные устройства, называемые одним словом «автоматика», дело очень нелегкое.
Кроме проверки автоматики, техник обязан еще испытать работу двигателя на всех режимах, посмотреть, как действуют механизмы управления самолетом.
Прежде чем приступить к запуску, мой техник Щербина некоторое время сидит в кабине: может, обдумывает порядок пробы, а может, просто привыкает к арматуре. Я его вполне понимаю. На щитках управления столько всяких приборов, переключателей и другого оборудования, что без привычки глаза разбегаются. Одних сигнальных лампочек, наверно, с полсотни. Они — дополнение к приборам. С их помощью летчик контролирует работу агрегатов, которые, обеспечивают нормальный полет самолета. Малейшее отклонение в работе того или иного из них тотчас включит нужную лампочку. Летчик, немедленно принимай решение!
Подкатываю к носу самолета заградительную решетку с площадкой — наподобие клетки, в каких вывозят на арену цирка хищных зверей, а под колеса ставлю колодки. Однако одними колодками этот самолет не удержишь на месте во время пробы: слишком большую тягу развивает двигатель на форсажном режиме, а поэтому еще прицепляю самолет с помощью специальных привязных устройств из толстых тросов к крючкам, зацементированным в железобетонные плиты.
Из открытой кабины слышится команда техника:
— От двигателя!
Команда эта стала для нас привычной, почти обыденной, но когда раздается вслед за ней глухой хлопок и внизу под кабиной летчика вступает в работу вспомогательный двигатель — стартер, как-то невольно вдруг тебя охватывает волнение и беспокойство: а что, если на этот раз автоматика подведет? Выхлопное сопло стартера направлено вниз. Чтобы не повредить газовой струей подвесных топливных баков, мы на время запуска турбостартера положили на них стальные отражатели.
Стартер раскручивает тяжелую турбину основного двигателя, и она тонко и напряженно поет в железном чреве фюзеляжа… Не проходит и минуты, как двигатель самолета выходит на малый газ. Теперь внутри фюзеляжа гудит так, как будто там зажгли гигантский примус.
Я с облегчением перевожу дух и встаю впереди самолета — справа, на расстоянии пятнадцати метров, смотрю, чтобы к машине никто не подходил. Говорят, были случаи, когда во всасывающее сопло затягивало шапки, рукавицы, чехлы.
А то, что происходит внутри двигателя, для меня пока загадка. Я еще не настолько опытен, чтобы понять по шуму, исправно ли работают турбина и другие агрегаты. Тут и свист, и урчание, и рев, и звон, и верещание, и даже скрежет. Все звуки слышатся одновременно.
Больше десяти минут продолжается проба на разных режимах. Техник сидит себе в кабине и проделывает нужные ему операции. «Шурует», как говорят авиаторы, а двигатель все гудит и гудит, как исполинская газовая горелка. Она бы давно, наверно, должна выжечь все внутри. И только сверхпрочные, сверхтугоплавкие металлы не дают огню развернуться, взяли его в плен и заставили работать на себя. Из выхлопного сопла с неимоверной скоростью несется река раскаленных газов. Достигнув железобетонного отбойника, стоявшего под углом к горизонту на расстоянии нескольких метров сзади самолета, она ударяется о него и устремляется кверху косым фонтаном. Механик Бордюжа не удерживается от соблазна и, любопытства ради или на потеху, бросает в струю отработанных газов скомканную газету. Ее тотчас же подхватывает мощным потоком и швыряет на отбойник, а потом кверху. Она белой птицей взвивается в небо, развертывается на лету, ее долго еще несет над березняком, отделяющим аэродром от военного городка.
Через некоторое время Щербина включает форсаж — дополнительный источник тяги. И тут уж происходит такое, что смотреть жутко. Самолет как-то напружинивается, будто бы приседает, опершись на стоящие под колесами мощные металлические фермы весом в несколько десятков килограммов каждая, которые только по старой привычке авиаторы называют колодками. Толстые стальные тросы под самолетом натягиваются как струны, удерживая его на месте. И кажется, что вот-вот лопнут сейчас. Из широкой выхлопной трубы тугой струей хлещет огонь. Топливо горит в горниле двигателя десятками килограммов в секунду.
Но вот постепенно рев сменяется гудением и свистом, через несколько мгновений переходит в шелест (словно ветерок гуляет над головой) и наконец прекращается.
Когда техник наконец останавливает двигатель, у меня еще долго звенит в ушах.
Ошибка капитана Немо
В учебный корпус летчики шагали строем. Майор Уваров шел сбоку, как и подобает командиру, думал о чем-то своем, опустив голову.
В строю офицеры тихонько переговаривались, обменивались новостями.
Стахов прицепил на хлястик шинели впереди идущему летчику бечевку с карандашом. Карандаш болтался из стороны в сторону, будто маятник, — ребятам смешно.
Уваров ничего этого не замечал. А скорее всего старался не замечать. Стахов не видел, чтобы комэск когда-нибудь улыбнулся. Летчики в шутку звали его за глаза «весельчаком».
— Правое плечо вперед! — неожиданно скомандовал он. Передние замешкались, а задние не замедлили шага.
Строй спутался.
Уваров покачал головой и еще больше нахмурился.
— Где ваше внимание?
А кто мог подумать, что майору вздумается завернуть строй?
Все вопросительно и недовольно посмотрели на командира, но он шел молча, и лицо его было непроницаемым.
А через минуту — новая команда. Майор надумал проверить, как офицеры улавливают команды. Стахову это не нравилось. Да и другим тоже. Они ведь не пехотинцы, а летчики.
«Ничего не скажешь, своеобразен», — усмехнулся про себя Стахов и вспомнил недавний разговор с
