потребовать самостоятельных действий. И знаете, — Уваров явно воодушевился, — что если вам запланировать перехват на низкой высоте. Полетите на истребителях, которые вам хорошо знакомы по тому полку. Мы, как вам известно, здесь их тоже используем.
— Попробовать, может, и стоит, — сказал Стахов, колеблясь и не принимая окончательного решения. Ему не хотелось подпадать под чье бы то ни было влияние.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Страница семнадцатая
Вот новость — так новость! 23 февраля в полк приедут шефы с фабрики, примут участие в концерте нашей самодеятельности. Об этом я узнаю от писаря Шмырина, который ухитряется получать ту или иную информацию, что называется, тепленькой.
— Твоя Калерия тоже приедет, — доверительно говорит он. — Готов это повторить.
Как он выразился: «Твоя Калерия».
Мог ли я назвать Леру моей? Всего дважды мы встречались. Первый раз в клубе «Прогресс», о чем я уже рассказывал, а второй? Вторая встреча была мимолетной. Мы даже поговорить не успели. Это случилось в одну из пятниц, при обстоятельствах далеко не романтичных. В гарнизонной бане, где-то под землей, лопнули трубы, и тогда старшина Тузов повел нас в городскую баню. Вот там, у бани, когда мы только что вышли из автобуса с газетными свертками в руках, и произошла эта встреча.
Закутанная в белый пушистый платок, она выходила из бани, и тут я окликнул ее. Лера обернулась и несколько мгновений смотрела на меня с удивлением. Мне даже показалось, что она не узнала меня. Я ждал в каком-то беспокойном напряжении, чувствуя, как предательски краснею под обстрелом любопытных глаз товарищей.
— Это я — Виктор, — не выдержал я, пытаясь улыбнуться. — Помните… мы…
Она вытерла на переносице бисеринки пота и, сняв зеленую варежку, подала руку:
— Как же вы изменились!
Я крепко сжал ее горячие пальцы.
— Здравствуйте, Лера. Я изменился?
— Поправились. И возмужали.
— А вы ничуть не изменились, — сказал я, с нескрываемым восхищением рассматривая ее. — Такая же… красивая. — И я тотчас же понял, что этого не следовало говорить.
Она покачала головой:
— Делать комплименты вам совсем не идет.
— Извините.
— Придется. — Ее нежные губы дрогнули в усмешке.
Я знал: старшина вот-вот подаст команду заходить в помещение. А между тем мне хотелось ей сказать, что я все время думал о ней. Она даже снилась мне. Но как это сделать в такой обстановке? Да и нужно ли было говорить? Вдруг ей и это покажется банальным.
Молчание затягивалось.
— Вы были в бане? — Вопрос, конечно, получился глупым, но должен же был я о чем-то разговаривать с девушкой.
— Была, — она опять усмехнулась, на этот раз с милой застенчивостью. Опустила глаза.
— А мы тоже хотим попариться, — продолжал я молоть бог знает что.
— Ну что же, — теперь она уже засмеялась, — желаю легкого пара.
— Тр-ретья, заходи по одному, не толпиться! — послышался басовитый голос Тузова.
Сердце екнуло. Оставались последние секунды.
— Лера!
— Что? — она чуть наклонила голову.
— Мне хотелось бы с вами встретиться!
— Почему же вы не приходили?
Вот вопрос, на который не так-то легко ответить. Ведь не скажешь же ей, что мне все эти два месяца и семь дней не давали увольнения.
— Я был страшно занят, Лера, честное комсомольское. Но я очень хотел прийти.
— Понимаю.
Нет, она не понимала, об этом я догадался по тому, как она сказала свое «понимаю», приподняв бровь.
— Артамонов! — окликнул стоявший у входа старшина. — Закругляйтесь.
Лера подала руку:
— Ну, до свидания тогда.
— Лера!
— Что? — И она опять чуть наклонила голову.
— Лера!
Она улыбнулась как-то по-особенному мягко, так улыбалась только моя мама:
— Приходите, Витя, когда будете меньше заняты. Ладно? Я буду ждать.
— Обязательно!
Но с тех пор я так и не сумел выбраться в город. И вот теперь Шмырин говорит мне: «Твоя Калерия тоже приедет». Как часто я думал о ней и на аэродроме, и в казарме, и даже на посту во время несения караульной службы, мысленно повторяя эти ее слова: «Я буду ждать». Как хотелось увидеться с ней! Какие удивительные картины рисовало мое воображение, когда я оставался один на один со своими мыслями! «Твоя Калерия тоже приедет», «твоя Калерия тоже приедет», — гулко стучит сердце.
— Какая она моя, — небрежно говорю Шмырину.
— Будет тебе, Артамонов, — усмехается он. — Ты меня не проведешь. Я ведь людей насквозь вижу. Чего засветился, словно промытое стеклышко? Ну ничего, ничего. Все побеждает любовь, как говорили древние, покоримся и мы любви. В общем, осталось три дня… Готовься.
«Три дня», «три дня» — будто это вторит сердце.
Страница восемнадцатая
Дома — я имею в виду гражданскую жизнь — День Советской Армии отмечался в нашей семье скромно и тихо. За ужином, когда вечернее небо разукрашивалось взрывами салюта, папа, а за компанию с ним и тетя Нюша выпивали по стопочке водки. Боевые сто грамм, как говорил отец, — сначала за тех, кто лег костьми на поле брани; а потом за тех, кто охраняет наш мирный труд.
Отец говорил прочувствованным голосом, что в нем в такие минуты просыпается старый полковой конь, что ему хочется бить копытами землю.
Мама доставала из заветного места загодя приготовленный подарок для папы — запонки, галстук, авторучку.
— Это тебе, Митенька, от нас всех за твои боевые дела.
Отец весь как-то преображался, начинал вспоминать товарищей, с которыми воевал и которых уже не было в живых. Вспоминал и тех, кто выжил, сетовал на то, что не взял в свое время их адресов, и вот теперь даже не знает, где его однополчане.
