Ночью разыгрывается буря. Она налетает на наш аэродром внезапно. Поднятые с постели по штормовой тревоге, мы выбегаем на улицу. Земли под ногами не видно, неба тоже не видно, они точно перемешались между собой и теперь находятся во взвешенном состоянии. Порывы ветра подхватывают тучи песка и швыряют на полосу. Возле самолетов образуются завалы.
— Теперь работы по меньшей мере на неделю, — сетуют солдаты, что обслуживают необыкновенный аэродром в пустыне.
Нас это здорово огорчает. Но что можно поделать? Надеваем противогазные маски без трубок, вооружаемся лопатами и вместе со всеми идем разгребать быстро образующиеся на полосе барханчики. Кидаем песок просто кверху — в небо, а ветер подхватывает его и несет дальше. Пускай! Лишь бы не застревал на полосе. Копнешь десяток, другой раз и приходится отдыхать. Песок — это не то, что снег, тяжелый. А вокруг ничего не видно, того и гляди, кого-нибудь огреешь лопатой.
Медлить с очисткой полосы от песка нельзя. Иначе его столько наметет на бетонные плиты, что за месяц не уберешь. То и дело пьем из фляжек теплую воду, укрывшись под чехлом от самолета. Вот где обнаружился талант дядюшки Сани. Его руки будто приросли к лопате, и он не выпускает ее даже на минуту. Работает как машина. А ведь еще совсем недавно я слышал, как он говорил свое заветное: не делай сегодня то, что можно сделать завтра. Впрочем, ему известно, что работу эту не отложишь даже на час. Так что для себя старается. Несмотря на противогазы, песок все равно каким-то образом проникает под маску, противно скрипит на зубах, колет глаза и скребет горло.
Больше суток не видим, ни солнца, ни неба. Миллиарды песчинок, сталкиваясь друг с другом, создают своеобразный треск, как будто где-то совсем рядом все время происходят электрические разряды. Этот треск глушит наши слова, и мы вынуждены объясняться знаками или кричать друг другу на ухо.
Иногда порывы ветра так сильны, что невозможно устоять на ногах, и мы держимся друг за друга. Какой-то смутный страх охватывает, когда ты не чувствуешь руки товарища. Не дай бог оказаться одному в песчаной пустыне в такое время! Где-то я читал, что в былые времена целые караваны засыпало песком.
Начальник гарнизона распорядился обвязаться всем веревками, и мы теперь похожи на альпинистов, штурмующих неприступную вершину.
Горячая песчаная буря утихла так же неожиданно, как и началась. И мы снова увидели голубое небо над головой и солнце в зените. Оно улыбалось нам, точно хотело сказать:
— Ну что, братцы-кролики. Трудно вам жить без меня. То-то!
И мы с наслаждением вдыхали пронизанный солнечными лучами воздух, совершенно не думая о том, что впереди трудная работа по расчистке бесконечных песчаных завалов. Борьба с песком продолжается десять суток. Многие набили мозоли на руках, обмотали ладони бинтами. В числе пострадавших и я.
— Тоже мне… аники-воины, — смеется над нами Скороход.
Единственными проблесками для меня в эти трудные дни бывают минуты, когда получаю письма от Леры. Мы обмениваемся посланиями ежедневно. В одном из писем я обнаруживаю ее фотографию. Даже не верится! Вот бы показать эту фотографию Шмырину. Что бы, интересно, он сказал?
Страница тридцатая
Летчики снова в боевой готовности. В двух километрах от нас стоят на стартовых установках выкрашенные в оранжевый цвет реактивные мишени. Собственно, это самолеты, выработавшие свой ресурс. Они управляются с помощью автопилотов.
В небо взвивается красная сигнальная ракета. Работавшие возле мишеней специалисты уходят в убежище. Напряженная тишина стоит над аэродромом. Я смотрю на часы. Через пять минут слышится новый хлопок. По радио дается отсчет времени. Потом мы видим огромный столб огня, и мишень с помощью стартовых ускорителей чуть ли не вертикально взлетает в небо. Она видна нам буквально считанные секунды, а потом исчезает в легкой дымке. Но она никуда не уйдет, ею управляют с командного пункта по радио.
Спустя одну-две минуты дается запуск перехватчикам, которые стоят уже на старте. Всего взлетает четыре самолета, а еще два находятся в первой готовности. Наводят летчиков на мишень тоже по радио. Мы остаемся на земле, в зоне отдыха, слышим, как установленный здесь же, под брезентовым тентом, динамик воспроизводит короткие команды офицеров наведения, ответы летчиков.
Первым идет Стахов. Я волнуюсь за него, мне хочется, чтобы мой командир выполнил упражнение. Щербина тоже волнуется, с ожесточением вытирает платком лоснящиеся от пота лицо и шею. А через некоторое время нам уже становится известно, что летчик не выдержал нужную скорость самолета при пуске ракет, и они проходят мимо, взрываются впереди цели. Летчик делает только одну атаку и отваливает в сторону, дает место майору Жеребову.
Замполит оказывается удачливей. Вот он уже передает по радио:
— Мишень подбита!
Мы, сидя под тентом, аплодируем ему. Я поздравляю Семена с успехом летчика. И это уже не кажется неестественным. Мы согласны с инженером полка, который любит говорить, что победа летчика — это победа и техника и механика.
Цель между тем оказывается без управления и падает. А спустя некоторое время приземляются наши перехватчики. Все спешат пожать майору руку, а над Стаховым, конечно, подтрунивают. Ну, он тут сам виноват. Не нужно было говорить ему, садясь в самолет: «Я ее под дуб разделаю». Вот и разделал.
Стахов злится: желваки на скулах так и ходят, курит папиросу за папиросой. Щербине и мне тоже не очень-то сладко выслушивать шутки товарищей в его адрес. Мне иногда просто жалко бывает своего командира. Самоуверенность его бросается в глаза и смешит.
Всего в этот день поднимают две мишени. Вторую из них нам удается увидеть вблизи. Это действительно обычный самолет-истребитель, нафаршированный механизмами, воспринимающими команды с земли, и взрывчаткой. Полет цели рассчитан на длительное время. Она может подниматься в стратосферу, выполнять развороты, делать крены, — словом, все, что делает обычный самолет.
Наконец и мой командир прилетает с победой! Доволен, конечно, страшно. И не скрывает этого. И мы со Щербиной довольны. Теперь уже Скороход поздравляет меня.
— Так держать! — говорит он, давая мне тычок под ложечку.
Бегу в каптерку за краской. Мне не терпится нарисовать на борту нашего самолета красную звездочку, как рисовали их механики на боевых самолетах в войну, когда летчик сбивал фашистский самолет. Такие звездочки имеются уже на многих наших самолетах.
Спустя некоторое время летчики снова улетают на свой аэродром, а вслед за ними улетаем на «Антоне» и мы — техники и механики самолетов, техники по радио и радиолокационным прицелам, по электрооборудованию. Мы устраиваемся поближе к окнам, но, кроме отдельных огней, рассыпанных на окутанной ночью земле, ничего не видим. Городок в пустыне кажется с высоты светящимся пятнышком величиною с полтинник, а обрамленная огнями взлетно-посадочная полоса аэродрома — спичкой. И как только летчики находят эту «спичку» на необозримых просторах земли и сажают на нее самолеты?!
Через час попадаем в полосу болтанки. Ее можно было бы избежать, изменив высоту, но такой эшелон дала Москва, и тут ничего нельзя поделать. Ведь не одни мы в воздухе, и если каждый вздумает лететь, как ему удобно, недалеко и до катастрофы. Военным всегда дают самые трудные эшелоны, это, наверно, для того, чтобы тренировали себя.
Самолет треплет довольно основательно, и это отражается на нашем самочувствии. Как ни странно, а хуже всего болтанку переносит наш здоровяк Бордюжа. Он побледнел, то и дело зевает, а когда самолет проваливается в очередную воздушную яму, хватается за поручни кресла и таращит глаза. Даже не верится, что это тот самый человек, который работал как заведенная машина по расчистке взлетной полосы от песка во время бури. Скороход подбадривает Сан Саныча. Сам он чувствует себя прекрасно, расхаживает по салону, словно хозяин корабля. Ведь он был моряком и привык к качке.
В пути пришлось сделать несколько посадок, и всякий раз мы с удивлением отмечали, как меняется климат, становясь все холоднее и холоднее. Мы летели на север.
