Мотыль, как всегда, держится свободно, отпускает дежурные комплименты, но я чувствую сейчас во всем какой-то подвох. Может, Герман нарочно пришел сюда, чтобы встретить нас? То-то он так дотошно расспрашивал меня, куда я собираюсь, и вырядился в свои неотразимые хромовые сапоги с модными носочками. У него тонкий нюх на такие вещи.
Мне хочется послать подальше этого сердцееда. И я бы, наверное, так и сделал, если бы рядом не было Леры.
— Хочу предложить вам спуститься разок на моей гондоле. — Мотыль галантно приподнимает шапку и смотрит на меня. — Я сойду за гондольера и буду вас, как сказал поэт: «Ласкать, лелеять и дарить и серенадами ночными тешить…»
Я по-прежнему молчу.
Мотыль переводит взгляд на Леру.
— Пожалуй, с удовольствием, — она идет к санкам, Мотыль неотступно глядит ей в след, спрашивает меня, не оборачиваясь:
— Так я покатаю ее, уважаемый? — и, не дожидаясь ответа, подает Лере руку, помогает сесть в санки. Пристраивается сзади, обхватив девушку за талию.
Я прислоняюсь к дереву, а Мотыль и Лера уже мчатся с горы. Они о чем-то говорят, но мне не слышно слов, потом, кажется, засмеялись. Может, речь идет обо мне, и этот смех выворачивает душу.
Спуск к реке проходит по руслу замерзшего ручья и имеет несколько поворотов. Через минуту Мотыль и Лера скрываются за высоким снежным сугробом.
По-прежнему стою у дерева и жду. Так, безо всяких мыслей в голове, как истукан. Проходит пять минут, десять, пятнадцать… Что-то долго их нет. Срываюсь с места, бегу вниз. Но потом соображаю, что это, в общей-то, глупо, и останавливаюсь. На душе у меня невыносимо. Я готов выть от тоски. А они словно сквозь землю провалились. Вот уж этого я от Леры совсем не ожидал.
Страница тридцать четвертая
Долго брожу словно неприкаянный вдоль обрывистых берегов, поросших жидким кустарником. Думаю о случившемся.
…Когда-то еще в детстве я плавал с мамой по морю на пароходе. Поздним вечером подошел к корме и подумал, посмотрев вниз: «А что, если упаду сейчас, никто не хватится сразу. И я окажусь один в море». Воображение нарисовало страшную картину, как я плыву в кромешной темноте, а вдали — уходящие огоньки парохода. Я испытал в ту минуту жуткое бессилие, такое же бессилие испытываю теперь. Кажется, я один в целом мире, и никто не может мне помочь. Так жалко себя…
Спустившись по скользкой извилистой тропке в овраг, чувствую запах дыма и вот через некоторое время выхожу к маленькой, почти игрушечной бухточке, скрытой со всех сторон запушенными инеем деревьями.
Около самой полыньи весело потрескивает небольшой костер, и возле него хлопочет толстая женщина в шубке и платке, повязанном сзади крест-накрест.
— Митя! — кричит она, завидев меня. — Митя!
Из кустов, торчавших из-подо льда, высовывается лысая, обрамленная рыжеватым пушком голова, и я узнаю капитана Щербину.
— Ты что, Машенька? — спрашивает техник.
— Ось, к тоби хтось, — говорит женщина нараспев.
Щербина выбирается из кустов. На нем старая брезентовая куртка с прожженным боком и ватные брюки, заправленные в огромные унты, каких давно уже не носят в авиации.
Он протягивает мне руку:
— Гуляем, хлопчик? Наблюдаем природу? Хорошее дело.
— Здесь никто не проходил? — спрашиваю я, стараясь взять себя в руки.
— Вроде бы нет. А кто конкретно нужен?
— Я так просто.
— Сейчас наведем справочку. — Он складывает язык желобочком и три раза свистит. Эхо подхватывает свист и несет от перелога к перелогу. Технику отвечают таким же свистом.
Меня все это очень удивляет. И сам Щербина, и какие-то таинственные ответы на его свист с разных сторон. Как не похож он в эту минуту на техника самолета! Нет, он, скорее, напоминает мне главаря лесной шайки разбойников.
Через некоторое время к костру, над которым висит огромная кастрюля с нарезанной кусками рыбой, выходят ни много, ни мало пять добрых хлопцев-погодков, таких же большелобых и круглоголовых, как и сам Щербина.
— Вот, знакомьтесь, Артамонов, с моей семейкой, — говорит Щербина.
— Это все ваши? — удивляюсь я и смотрю на жену Щербины. Она еще сравнительно молода, и я бы никогда не подумал, что она мать такого многочисленного семейства.
— Мои, не буду отказываться, — ухмыляется Щербина.
— Радоваться можно такой семье.
— Из радости шубу не сошьешь. — Он смеется, довольный.
Потом Щербина строго спрашивает сыновей:
— А удочки там оставили?
— Там, — отвечают нестройные голоса.
— Ладно. Вот скажите что, — он смотрит на меня, — возле ваших сиделок никто не проходил?
— Проходили, — сказал, подумав, один из пареньков.
— Кто? — вырвалось у меня.
— Лоси на водопой, а что?
— Так, ничего… — я смотрю на часы, потом на Щербину. — Пора домой.
— Ну нет, — говорит Щербина, никуда ты, хлопчик, не пойдешь. Сейчас будем уху хлебать. Верно, Машенька? — Он смотрит на жену с обожанием.
Мы едим уху прямо из кастрюли большими деревянными ложками, расписанными фантастическими цветами. Она очень сладкая, наваристая и немного пахнет дымком. Никогда еще ничего подобного я не едал. Возбуждение мое понемногу проходит.
Ребята без умолку болтают, иногда и отец ввязывается в их разговор и даже спорит с ними, как равный. Какая хорошая, дружная семья. И Щербина хороший. С ним легко, вольготно. Недавно пронесся слух, что он уходит на пенсию. Это всех так огорчило. Я спрашиваю техника, правда ли это.
— Мне на пенсию уходить не резон, — отвечает Щербина. — Во-первых, силенка у меня еще есть, даром что облысел. Еще могу послужить Отечеству. И это нужно. Сам знаешь, что творится в мире. Во- вторых, не больно-то интересно начинать все с нуля. А ребяткам хочется дать образование. Мне не удалось, так пусть они его получат. Ты сам-то сколько кончал? Кажется, десять?
— Десять.
— А в институт не захотел, значит?
— Не прошел по конкурсу.
— Я и говорю — не захотел. — Эти слова его звучат как упрек мне. — А мы вот хотели, да не могли, — продолжает техник. — Из-за войны бросили учебу на полдороге. Ну, правда, на всяких курсах повышения и мне довелось немало поучиться. Без этого сейчас и к спарке на пушечный выстрел не допустят, а все-таки это не то, что академия или институт. Верно?
— Учиться, говорят, никогда не поздно, — замечаю я.
— Ну, не скажи. Ведь учатся, чтобы выучиться и применить знания на деле. Тот же, кто учится для своего личного удовольствия, отрывает внимание педагогов, занимает место, есть вредный человек, опухоль на теле государства. Потому-то и берут в военные академии до определенного возраста, да и в институты тоже. Но я про другое хочу сказать: некоторые наши молодые солдаты, те, что десятилетки пооканчивали и скоро домой поедут, не пользуются случаем подготовиться к институту в армии. Это совсем
