свойственно лгать Святой Церкви с наглым спокойствием!
— Ты вступала в противную Господу нашему связь с демонами, с этими исчадиями ада?
— Нет, нет, нет! Я ничего не делала такого!
— Мы собрали все доказательства против тебя. Есть свидетели, которые видели тебя за колдовским промыслом! — наседал на неё со всех сторон калейдоскоп лиц, освещаемый то неровным пламенем свечей, но теряющийся во мраке каменных стен. — Зло трояко и состоит из вины, наказания и вреда. Этому троякому злу противопоставляется троякое добро: нравственность, радость и польза. Вине противопоставляется нравственность, наказанию — радость, вреду — польза. Теперь же, во имя Господа, мы хотели бы знать истину, которая сокрыта в твоих злодеяниях, ведьма! И есть ли она вообще, эта истина?
Ей не давали вставить и слова.
— А какими свойствами обладают травы, растущие у воды? — внезапно донёсся до неё чей-то мягкий и вкрадчивый голос. — Не делала ли ты из них отвары, наводящие морок?
— Нет, — растерянно отозвалась Анна и на мгновение подняла голову, стараясь разглядеть в полумраке заговорившего с ней.
— Но ты знаешь, как это делается, верно?
— Да, я знаю как, но я не…
— У кого ты этому научилась? Кто стал твоим наставником?
Анна замотала головой, закрыв ладонями лицо.
— Я не могу вам назвать этого человека…нет, нет, нет…
— Хорошо, — голос казался ей уже тягучим, медовым, успокаивающим, — как долго ты овладевала этим…хм-м…искусством?
— Я… я знаю травы с детства.
— И ты не назовёшь нам имя человека, давшего тебе эти знания?
— Нет.
— Полагаю, это был дьявол, ведь откуда ей было набраться всех этих колдовских по-знаний, в то время как благочестивая госпожа не смеет и помыслить об этом! — раздался другой голос, более грубый, резкий.
Её взгляд скользил вдоль отсыревших стен, каких-то бревенчатых конструкций, ми-мо воды, мерно капающей на холодный пол, мимо лица одного из стоящих ближе всех к ней инквизиторов, которое расплывалось, его черты утрачивали резкость, оплывали слов-но горячий воск, тряслись, как желейная масса. Анна отвернулась и напрягла зрение, чтобы посмотреть на остальных людей, собравшихся для её допроса. Их лица тоже распадались, превращаясь в бледные кляксы, сливались в жуткие маски, которые обнажали безобразные рты, зияющие чёрными провалами…
Они не слышали её. Все они — люди в тёмных одеждах, сидящих на деревянной длинной скамье у стены, лишь неодобрительно качая головами в такт её ответам. Они не верили ей. Они говорили ей о Свете Всевышнего, о покаянии, о молитвах и о том, что причиняя ей боль, они на самом деле заботятся о спасении её грешной души, обманутую дьяволом. Они взывали к Богу, моля его о прощении ведьмы, говоря, что он простит её, если она по-настоящему покается в своих грехах, а они, разумеется, помогут ей сделать это ведь они именно за тем все здесь и собрались якобы на её допрос.
— Ты ведьма, вероотступница, признайся в грехе колдовства! Признавайся немая гадина, проглоти освящённую соль! Выпей святой воды и расскажи, кто научил тебя колдовству и кого ты видела и признала на шабашах ведьм на Пустых Скалах! Тогда тебя не будут больше мучить и подарят вечную жизнь…
Жизнь. Вечная. Даже её они отняли, доказывая обратное.
Боль.
Боль была такой, что она больше не могла кричать: у неё пропал голос, лишь губы чуть шевелились, повторяя как заклинание: «Нет, нет, нет…»
Ей причиняли боль, всё её тело горело, словно обожжённое, волосы спутались и пропитались кровью, кожа связанных за спиной рук была стёрта в кровь.
Били нещадно, грозя применить какие-то более страшные сооружения, продолжая пытать её, обещая подвесить её на дыбе, переломав каждый сустав в теле. Уже одного взгляда на них хватило понять, что после обещаемых пыток она, ставшая простым человеком, не выживет.
— Зачем ты приходила в ночь на Пустые Скалы? Ты колдовала, ведьма? Отвечай!
— Нет, — еле слышно прошептала она разбитыми губами.
— Ты лжёшь, ведьма. Ты хотела околдовать этого человека?
Ужас, который был сильнее боли и страха смерти, заставил Аню поднять голову и взглянуть на человека, стоявшего в тени у двери, которого она не видела до этого момента. Если бы она могла, то закричала бы. Но силы оставили её и она провалилась в спасительную тьму.
Последнее, что она слышала, были слова человека, лицо которого было спрятано чёрным капюшоном:
— Теперь ты сделала свои признания, ведьма. Будешь их отрицать, нет? Скажи мне…скажи мне это сейчас, пока я здесь, рядом с тобой и я снова подвешу тебя! И если ты отречёшься позже, то снова попадёшь в мои руки и тогда, колдунья, ты узнаешь, что сегодня я лишь только забавлялся с тобой. Я буду мучить и пытать тебя так, что даже Пустые Скалы будут рыдать от жалости к твоей участи!
На мгновение Анна очнулась, открыв глаза она встретилась с его глазами. Глаза того незнакомца в лесу, которому она отважилась приоткрыть душу, прятавшую от всех людей годами. Только его глаза… за которыми последовало спасительное забытье.
— Я застал Вильгельма у кузнеца, а затем мы были у ремесленника, где он с Константином перебирали разложенные на лавке кусочки цветного стекла, знаешь, из которого мастерят витражи, вставляя их в вон тот каркас, которым как раз и занимался кузнец, когда я вошёл. Константин, как человек весьма щепетильный в вопросах, на свою беду перепроверял каждое стёклышко, внимательно осматривая его со всех сторон ища изъяны в нём. Но, хвала небесам, стекло прислали отменное!
— Если бы его щепетильность заключалась бы только в этом, — вторил другой голос, тоньше и моложе, чем у первого рассказчика. — Он ещё сам следит за нанятыми работягами, которые делают тот каркас! Правда, недавно вот привозили ткани, тоже добротно сделанные, любо-дорого посмотреть! Видимо, ткач тоже отличался особой щепетильностью!
Первый рассказчик казался раздражённым и что-то проворчал себе под нос.
Аня открыла глаза, стараясь глубоко не вдыхать окружавший её смрадный воздух, чувствуя резкую боль во всём теле при каждом вдохе. В темницу принесли еду — гороховую похлёбку, на которую она с жадностью набросилась, чтобы хоть как-то восстановить силы, однако, пища оказалась сильно пересоленной, вдобавок к ней не принесли даже немножко воды, лишь усиливая и без того мучившую её жажду.
— Да дело-то в чём? А дело в том, — пылко продолжал молодой рассказчик, голос которого отчётливо слышался из-за окованной железом дверью, — что лучшее из найденных Константином стёкол было изумрудного цвета, а по его словам, хотелось всё-таки видеть перед глазами пергамент, а не болото. Он не смог придраться к качеству, но нашёл изъян в цвете стекла! И это лучшее стекло, но и здесь обнаружился подвох!
— Он многое повидал, Астор, — отозвался басом голос собеседника. — Он же всю жизнь провёл в путешествиях по разным диковинным местам, что тебе и не снились, сы-нок! Здешняя обитель кого угодно привередливым сделает, но ты ещё зелёный совсем, чтобы видеть это. Здешний люд сам по себе непривередлив, бери — что дают. Но и до вся-ких басней охочий! Не хватает здесь только папских послов во главе с архангелом Михаилом.
— Но я не понимаю! — воскликнул юноша. — Я уже ничего не понимаю, хотя и до-вольно долго нахожусь здесь!
— Чего ты не понимаешь, мой юный друг?
— Во-первых, я не понимаю, в чём различаются еретики, почему их преследует Святая Церковь? Ещё сильнее меня заботит вопрос о различиях и сходствах. Говоря с охранником Альбертом, вы убеждали его, что все мы на самом деле едины — святые и еретики. В то же время, имея честь как-то говорить с самим
