выдвигает человечество как народы <во> вненародный план, внерасовый, внеклассовый.
Но во имя чего будет строиться вненародный план или на чем или что его побуждает к этому? Я не вижу другого ответа, как только предметное экономическое харчевое побуждение, то, что, с моей точки зрения, рассматривается животным планом действия.
Когда народы выйдут <во> вненародный план, образуют вненародность, или иначе беспредметность, <тогда> должен наступить предел предметного бытия, и оно как <предметное> бытие уже не должно <будет> направлять сознание в свой народный план. Всё будет завершено в нем, должны быть окончены все дела вненародного труда как необходимой борьбы между народами за существование, и <должна> наступить беспредметность действия в свободе [и] размахе вненародном, которой нет сравнения ни с чем, это абсолютная вышка живописного предела и <вышка> начала человеческого.
Но если вненародная вершина послужит завершению чисто технического предметно-харчевого плана и на этом останется как совершенство, то всечеловечество достигнет предела животного и ничуть не будет разделяться с ним, ибо уподобится всем животным, которые соединяются <во> внеживотное начало и образуют одно животное. В нем не будет человеческой надстройки, останется один животный фундамент, мир как харчевая потребность.
Социализм в сути своей мечтает о международном достижении и слитности всех наций в один неразрывный узел, — подобно живописцу, мечтающему слить все цвета в живописный узел и достигнуть всецветного единства, непохожего ни на один цвет, но создающего живописное целое внецветное начало.
Движение человеческое в каждой эпохе сопутствует<ся> своим солнцем. Социализм — солнце всех наций (хотя <и> толкуем по-разному). И потому он не национален [им], и они не должны быть национальны ему, как ни одна планета Солнцу.
Человек вступает в свое единство, беспредметную вненародность, образует целостный технический лик своего совершенства, но это будет только ликом животного. И когда он сделает первый шаг от Социализма как учения животного к <учению> беспредметному, тогда начнется его новый путь к безличью, признаки чего существуют в Социалистическом учении уничтожения наций в единонародный лик. В лике есть начало и конец. В нем — как в предмете — личность как индивидуальность равна предмету, порожденному сознанием, видящему мир как множество ликов-личностей.
Сущность нашей Земли, называемая Человеком (как вывод, поскольку он объявляет себя высшим началом), не имеет в себе, однако, обособленного лика-личности, как только множественное. Она <сущность> — слитность множества, она как возбуждение, в каждом месте разное, но одной сущности. Многолик<ие> народност<и>, как и многоликое животное, идут как ступени к последней вершине, и эта последняя ступень — вненародное бытие. Оно может совершаться либо через вымирание народностей, отсыла<ющих> своих детей в новые центры культуры, либо через экономический вопрос Международности. Многоличие наций <, собранных> через искусственный путь экономических интересов как повода к смешению отосланных детей всех народов, — прочная основа под одно знамя Международного Социализма. Но, прежде чем многоличие наций соберется, необходимо Социализму претерпеть войны среди своего многоличия благодаря национальному и экономическому недомыслу последних <, то есть наций>. И когда Социализм победит свое многоличие, наступит первое единство — экономическое, за ним второе — многоличие наций, рас, классов воплотится в единство, слитность, образует новый вид.
Во всех учениях есть одно стремление привести многоличие к единоличию. Этому учат все, и <все> учения изыскивают пути приведения к единому лику. Все учения добиваются освободить народ от наложенных на него Государственных штанов или клеток, возвратить ему его неделимую первобытность как мир, разрушенный на различия сознанием, <то есть> воплотиться в мировую подлинность.
Социализм должен снять граничность, но это только будет дверью, через которую пройдет многоличие и станет единым предметом. Как целостный лик во имя своего животного практического плана будет Социалистический лик, лик завершения культуры научно-харчевого предметного практического реализма как равенства. Это будет только животное равенство харчевое, он станет перед «Во имя „я есть хочу“»39.
Через эту толщу обжорной культуры харчевоживучести Социализма пробьется человек к свободе, что и должно его разделить или, по крайней мере, <заставить> строго различить в себе два начала, животное и человеческое. Предметная харчевая культура не является его идеалом, в ней он не видит свободы, т. е. беспредметного начета, но через нее думает выйти к ней.
Говоря о свободе, говорю условно о творчестве, существующем вне предметных практических преодолений; в нем их нет, а потому оно беспредметно, не зависимо ни от цели, ни практичности, ни времени, ни пространства. От всего этого зависит вся предметная практическая культура, которая ищет освобождения в беспредметном. В творчестве человеку предстоит освобождение от труда, ремесла, нужды, от предрассудков чего-либо культивировать, преодолевать, любить. Нет границ в свободе творчества, а также и вопросов, хотя само творчество растяжимое тоже понятие. Свобода его может быть только в чистых условиях соединять и разъединять, не предрешая практических нужд; творчество — практическое свободное чистое действие.
Супрематизм будет только первенствующим началом, указующим человеку освобожденное его «ничто» в этом чистом действии соединения, разъединения. И так действительно должно быть, поскольку человек хочет быть человеком, поскольку он хочет освободиться от «что?». В «что?» он видит всю культуру, и из «что?» возникает вся культура; и конечно, иначе быть не может. Перед ним бытие, ему никогда не понятное в своем существе, и потому только возникает «что?» и вся культура заострения ума, постига<ющего> «что». Таковая культура средств для вечно непознаваемого и неразрешимого «что?» была бы не-культурой, — то, что познано, не относится к ней. К культуре относятся только действия в заострении ума как простого постига<юще>го средства, свободного от культурных воздействий явления. Познанное не принадлежит культуре, подлежат ей только средства, разбивающиеся прежде, чем преодолеть вечное «что». Итак, «что?» остается незыблемо нераспыляемым только как средство культуры.
Если мир как вечное «что?» <и> суть его — наше представление, то не лежит ли победа его в самом нашем представлении? Нельзя ли мир представить так, чтобы суть его была не в «что», а в «ничто»?40
Ничто существует в сознании как бездействие, как пустошь и потому отрицается и даже становится опасным для жизни. В действительности «ничто» не есть пустошь, как только то действие, во что проникнуть не может человеческое «что», что действует, не получая ответа. Сознание его <человека> не может <взаимо>действоеать с неизвестным, тогда он прибегает к условным именам и под именем разумеет то или иное состояние. Маска остается не снята, и подлинное остается скрытым в «ничто». Всякая попытка познать дает одни и те же результаты, и таковое действие, если оно не дало подлинного, может быть отнесено к «Ничто»,
Подлинного нет, оно заменяется представлением, возникает мир как представление, а мир как представление только маска, только бутафория.
Действительность как «что», как «вещь», как «единица», как вещество остается непознаваемым <«что?»>, потому что его никогда не было. Не верим этому обстоятельству и продолжаем развивать и заострять ум, авось его жало расколет это «что?», и глазу нашему представится подлинность мира. На будущее вся надежда, оно заточит наш ум поострее. И, увы, уже не одно будущее было и прошло, и не разбило «что», и не заострило ума. Только больше и больше обогащаемся средствами, только больше и больше хлама, и их считаем культурой нашей. Мир ума или разумного постижения, мир из папье-маше, имитация представляемого. Всякая действительность, вынесенная из природы, — бутафория; яды химические [не] в состоянии разложить «что», [ибо] каждое разложение не что иное, как тоже «что», как будто подлинность мира состоит из одних неделимых «что».
Человек хочет увидеть в «ничто» «что», и так как нельзя в «ничто» увидеть «что», то ответом и является представление.
Не достигая желанного успеха, цель нашего научного любознания остается беспредметной. И, может быть, вся научно-познавательная культура и состоит в том, чтобы через лишнюю попытку разложить