оно поставило себе цель (не познав своей сущности) — бытие жизни, художественную ценность ее в себе. Так что и в этом случае оно тоже предметно, заверша<я> собой купол всей предметной культуры.
Животное разделилось на три пути, его разделил человек, который и хочет выйти из скорлупы животного44.
Мыслю, что животное состояние исключительно техническое, т. е. аппарат только пожирающий, что в нем нет человеческих больше признаков, а если и существуют, то в зародыше, и, во всяком случае, нет Искусства и нет Религии. Мы видим в нем механическую работу пожрания, и от нас скрыта вся мыслительная работа его миросозерцания.
Во многих случаях художник-живописец зачастую описывает луга и стада, во всем этом он находит гармонию художественных связей, следовательно, находит признаки Искусства. Таким образом, животное в целом своем создано из признаков, развитых в сильнейшей мере у человека. Также, подобно цветам в лугах, человек расцвечивает себя цветными лоскутами, украшает себя и стремится рисунком и живописным цветным пятном выделить себя из общей массы. Так что все <человеческие> признаки, рассматривая их с точки художественной красоты, существуют в мире птиц, животных и насекомых. Конечно, последние возможно оспаривать тем, что вся раскраска этого мира имеет, может быть, причину исключительно техническую как защитную. Но, может быть, и все человеческое Искусство тоже имеет таковой же смысл в техническом приложении и исключает это положение только в своей чистой беспредметности, т. е. в человеческом плане (где оно исключает и себя как Искусство как предметность).
Итак, поскольку неизвестно мне существование каких-либо других признаков в природных проявлениях, кроме технических, органических и механических45, и поскольку человеческое находит в себе «отличие», постольку человек состоит в плане животном.
Попытку выделить человека из животного плана через установление Религиозного и плана Искусства можно считать неудавшейся попыткой, неудавшейся потому, что во всех случаях <очевидно> предметное установление практической цели сознательного абсурда.
Итак, с большой яростью движется предметный мир животного, давит всеми своими доказательствами необходимости пожрания, а где не может доказать преимущества последнего, там ставит вооружение и движет сознание исключительно в сторону предметного бытия, побуждая сознание доказательством достижения завершенности предметной жизни. А тогда <после достижения> возможно заняться свободной стороной, т. е. тою отвлеченной работой, которую мешает осуществить (животное).
Под этой другой работой нужно разуметь Искусство, но и последнее не спасется от целесообразной связи «нужной жизни».
И действительно, что возможно противопоставить такому здравому доказательству завершения одного и начала второго плана? Возможно <только> верить или не верить. И вот люди разделились. Один человек не поверил в благо материальное, <не поверил> предметнику, поверил духу беспредметному; другой поверил в предметное; и создали <они> две жизни, нужную и ненужную. Уверовавший в духа должен был бы умереть с голоду, остаться без всяких харчевых технических совершенств, второй должен жить в полном благе харчевом. На деле же оба стали в совершенстве своем и достигли величия в своем учении, но ни один из них не был сыт одной пищей духа или материала, как только соединяя оба понятия в одно; творили одну пищу, иначе не могли создать пищу. Кто родился в вере в духа и тот, кто в вере в предмет, не имеют разниц между собой, так как у обоих одна цель в благе — Боге или совершенстве предмета. Так же и тот не имеет различия от них, кто рожден в Искусстве.
Триединый предметный путь стремится сделать различия между собой, а в действительности строит тройственное совершенство предметного единства.
Перед тремя стоит холст, на котором трое хотят установить конкретный предмет, из образа перейти в действительность. Но все трое равняются одному живописцу, <который,> стремя<сь> достигнуть на холсте предметную действительность, получает образ. Искусство его остается бессильным, предмет исчезает в беспредметном холсте, где только может быть образ представлен. Так в действительности и вся попытка создания и утверждения предмета в конкретном реальном остается вне реализации, что и доказано живописью.
Возможно предположение, что во всех трех случаях нет попытки достигнуть реализации совершенства, что в них существуют другие задачи. Но тогда нужно это ясно установить и выделить задачи (если таковые существуют), как устанавливается в живописном Искусстве момент, когда предметная литературность исчезает, когда живописца не интересует ни поэзия предмета, ни его художественность, ни моральная <сторона>, ни история, ни психология, ни портрет, когда он вступает в действие беспредметное и не знает ни о убытке, ни о пользе, смысле и цели.
В истории живописи уже существуют живописные доказательства последнего, и История предметной живописи отмечает, что живопись вышла в своем осознании к сущности, придя к беспредметному. Конечно, не все живописцы уясняют себе живописную сущность, несмотря на указание кубизма, где ясно произошло растворение предмета как целого тройственного единства в единое живописное различие.
Живопись пришла к живописному пределу, по-за которым наступает беспредметность. Усилия предметные остались тщетны. Нельзя <ли> предположить, что и с последними <теми, кто уверовал в дух, и теми, кто уверовал в предмет,> случится та же история, перед ними будет тот же холст, в котором нельзя реализовать предметного мира? Попытки преодолеть предмет во всех трех путях останутся тщетными, нельзя всего домыслить до конца, нельзя найти предмета, победить же предмет можно, — когда будет побеждено недомыслие, но, может быть, и не в этом преодолении лежит задача, возможно, что всякое изобретение вовсе не предметное разрешение практического реализма, что оно не что иное, как только страница начерченного познания.
[Мое] представление о подлинности мира <состоит в том,> что оно простое желание познать и никаких целей больше не преследует (и как познается, так наложится); что предмет вовсе не для того, чтобы быть использованным для практического дела, как только чистое познание что в жизни нет совсем ничего утилитарного, полезного или неполезного (и что в этом лежит, может быть, коренная ошибка в применении той страницы, в которой высказано чистое познание, в утилитарную обертку продукта). Так, например, телефон как познание природы послужил для обслуживания общежития, как будто <он> специальное утилитарное изобретение, — тогда когда он не был изобретением; [не будет ли тождества в примере того,] что книга великолепное собрание листиков для завертывания продуктов?
Ничто не создается для утилитарного. Всё, созданное человеком, — чистое познание природы, по- разному рассказанное, по-разному сложенное. Рассказы с трудом понимаются общежитием, как и книги, ибо ни книга, ни рассказ не могут рассказать действительность. Рассказ о<б> явлении не само явление, как <только> ложь о нем. Не всё общежитие может управлять аэропланом, так же не все умеют читать книги, но и управлять аэропланом — только уметь читать, только грамотность, [это] не значит еще понимать. Каждый авиатор не больше, <чем> грамотный чтец, несмотря <на то>, что и знает систему. Это только техническое знание, но не знание как постижение мира.
Все же, однако, изобретения называются технической утилитарностью. Познать последние — ничего не познать. Изобретение — простое явление беспредметного познания, но, приспособляя его к нужности, <человек> теряет <его> чистый смысл; <отсюда таковое> явление никуда больше <и> ни на что <больше не> годное, как только <быть> утилитарн<ым> целесообразн<ым>. Человек хочет всякое сложение окончательно приспособить к себе, таково материальное <о>сознание его физического опыта.
Только Искусство, освобождаясь от утилитарного предметного использования, пришло к беспредметному. Опыт его указывает, что суть всего явления вне цели утилитарной; <произведение живописца> стало таким произведением, кое нельзя приспособить к утилитарному, а также эстетическому смыслу, <оно> вышло из закона в за-закон, в за~мыслие, за-умие, по-за цельность и Искусства, и культуры предметного сознания.
Через умозрительное познание природы познается ее безумие в умном, в чем она превращается в «материал», принимает условную известность, становится материалом, духом воплощающихся идей материально-духовных явлений и все<х> отсюда уже возникающи<х> последстви<й> «умственного воплощения всех практических достижений». Ум {полагает}, что воплотившееся в материал осуществляет свою цель как нечто подлинное действительное.
