За следующие пять недель Кравцов ни разу не открыл ящики с трофейными документами. Они так и оставались в его кабинете, уложенные вдоль стены, словно укор: всегда на глазах, прямо перед письменным столом. Тем не менее, работал он много, иногда – и даже часто – пропуская из-за этого занятия в Академии и возвращаясь домой, в гостиницу, далеко за полночь или, не возвращаясь совсем. Но зато его несгораемый шкаф медленно, но верно наполнялся разного рода бумагами. Тонкая папочка, полученная когда-то, кажется, целую жизнь назад, от Лонгвы, постепенно превращалось в объемистое дело, потенциально более опасное, чем бомба, убившая в девятнадцатом секретаря Московского комитета Загорского. Образ вполне идиотский, если честно, но именно так и подумалось однажды Кравцову, когда он в очередной раз просматривал дело 'Оборотня'.
– Я думаю, этого достаточно, – Стецько, которого теперь называли Колядным, положил перед Кравцовым чистовик 'резюме' и пожал плечами. – Все равно больше не накопать, да и не надо. Здесь не только на расстрел, тут вполне на четвертование хватит.
Эдельвейс оказался просто незаменим. И людей нужных знал, и образование имел – реальное училище, курсы бухгалтеров и школа прапорщиков – и рука не дрожала, если приходилось 'актировать' кого-нибудь по ходу дела. А такое случалось, увы, не раз и не два. Гражданская война на то и гражданская, что в ней 'граждане' воюют. А потому и куртуазные 'законы ведения войн' им не указ. Впрочем, Кравцов знал, во что ввязывается, оставляя у себя папочку бывшего начальника 'сводочного' отделения, в один момент превратившегося в Харькове – ну, словно Золушка в принцессу – в начальника Разведотдела Военных сил Украины и Крыма. Знал, но взял, принял ответственность на себя, и уже через несколько дней вызвал в Москву Стецько, оформив перевод своей властью 'комбрига для особых поручений'. А держать товарища Колядного и некоторых других товарищей 'в узде', имея на руках такие козыри, как документы Будрайтиса, было лишь делом техники, притом не самой изощренной. Цинично звучит, но по существу верно, а главное, механизм-то эффективный, кто бы спорил! Группа построилась быстро и работала великолепно, хотя ни сил особых – пять человек, – ни средств у Кравцова не было. Ну, денег, допустим, не было теперь ни у кого, а Макс Давыдович предполагал все же, пусть и на следующем этапе, 'несколько разбогатеть'. Однако на данный момент все так и обстояло: работали практически без 'презренного метала' и тем более, без спецсредств, на честном слове, энтузиазме, и чувстве безысходности.
И сработали, следует признать, неплохо.
– Ладно, – согласился Кравцов, еще раз просмотрев 'резюме'. – Вероятно, ты прав, Виктор. И лучшее, действительно, враг хорошего. Но на том уровне, где мне предстоит разговаривать, 'пустяки' могут угробить даже слона. Поэтому… Поэтому ждем курьера из Риги и делаем вид, что нас нет. Я ясно выразился?
– Вполне, – кивнул Стецько, начавший, казалось, получать удовольствие от этой странной во всех смыслах затеи.
– Тогда, переходим к следующему вопросу, – закрыл тему Кравцов. – Что с Лесником?
– Я перепроверил все, что возможно, – Стецько оказался человеком не только быстрым в стрельбе и решительным в действиях, но и обстоятельным, понимавшим, где кончаются авантюры и начинаются дела. – Чудес не бывает, Макс Давыдович, он просто уголовник. Последний раз мелькнул у Блакитного…
– Блакитный? – переспросил Макс. – Что-то знакомое… но никак не вспомню.
– Пестушко.
– Ах, вот оно что! Так Пестушко ведь анархист-максималист, нет?
– Бандит! – коротко и зло ответил Эдельвейс. – Только идею, сука, замарал! Ничем он, Макс Давыдович, от петлюровцев не отличался, одно название, что анархист. Нестор Иванович приказал найти и повесить. Живодер, ублюдок. С тем же успехом его и в эсдеки записать можно.
– Можно. – Не стал спорить с очевидным Макс. – Он в девятнадцатом даже комиссаром был… А что Лесник?
– Лесник в регулярных войсках не служил. В Мировую – дезертир, в Гражданскую – по бандам.
– Держим мы его крепко?
– Вот здесь он у меня! – сжал кулак Стецько. – Я его, Макс Давыдович, крепко за яйца держу. Крепче чем вы меня, ей богу!
– Ну, вы, товарищ Колядный, даете! – 'ужаснулся' Кравцов. – Нашли чем клясться! Еще перекреститесь!
– Но по смыслу-то верно!
– Ладно. Допустим, – отмахнулся Кравцов. – Стреляет действительно хорошо?
– С трехсот метров из трехлинейки промаха не дает. Проверено.
– А с оптикой справится?
– Ну, мы попробовали 'обуховский' трехкратный прицел, – сразу же построжав лицом, доложил Стецько. – Справляется. Сейчас достали несколько хороших стволов: 'Манлихер', восемь миллиметров, девяносто пятого года и немецкий 'Маузер' девяносто восьмого… Это тот, что 7.92. Прицел есть. Австрийский 'Райхерт', но он тоже всего лишь трехкратный. Залманович пытается усилить, обещает увеличение в шесть раз… но он часовщик, кустарь. Кто его знает, как выйдет.
– Значит, в худшем случае у нас имеются хорошая винтовка и плохой прицел? – Вопросительно взглянул на Стецько Кравцов.
– Ищем, Макс Давыдович. Где-то же должен найтись 'Фус', а он пятикратный. Вполне с пятисот- шестисот метров работать можно, а в городе больше и не нужно. И выстрела никто не услышит.
– Ну, дураков там тоже нет, Витя. Догадаются, вычислят. Оптика должна быть съемная. Выстрелил, зачехлил, ушел. На конспиративной квартире развинтил, спрятал прицел, и пошел с винтовкой за плечом, и чтобы документы были в порядке. И страховка. Один с ним – вроде как, вторым номером, а другой – в пригляд. И чтобы никто не знал, откуда ноги растут.
– Обсуждали, – пожал плечами Стецько. – А все-таки с идейными проще было. Не надо прятаться, и голову ломать незачем. Поставил задание, разработал план…
– Ну, да, разумеется, – кивнул, как бы соглашаясь, Кравцов. – То-то нас Азеф всех сдал с потрохами, да и тебя Витя сдали. Напомнить?
'Тумаринсон, Гончаров, Выровой… Сколько же мрази было рядом с нами!'
– Да, все я знаю! – в сердцах бросил Стецько. – Но привыкнуть трудно.
– А то! – невесело усмехнулся в ответ Макс. – Но ты же за Коммуну, или как?
– За Коммуну.
– Ну, тогда, что ж… Терпи!
– Макс…
На самом деле получилось что-то вроде '
– Знаю, – сказал он.
– Ты ко мне в Одессе, когда пришел, практически так же выглядел…
– Знаю, – ему нечего было ответить. Он давно уже толком не спал, и ел, как придется, где и что найдется. А нет, так и не надо. Иногда сутками маковой росинки во рту не было. Голод глушил табаком и горячим чаем, но чай – это правда – был настоящий и иногда даже с сахаром или сахарином.
– Я все понимаю, – чувствовалось, что Рашель сдерживает себя, чтобы не заорать и попросту не обматерить его, как привыкла, должно быть, за годы Гражданской войны.
– Но… Макс, после такой контузии… А что если…?
– Без если! – отрезал он, стыдясь своего самоуверенного тона. – Ничего со мной не случится. Просто работы много. Вот сброшу это дело, и опять как люди заживем.
– Твоими словами!
– Моими, – Кравцов привлек Рашель к себе, обнял, поцеловал в волосы, погладил по спине. – Ну, все!
