малых вождей. А между тем, в числе тех, кто как бы невзначай заговорил с ним во время траурных мероприятий, оказались очень разные люди, большинство из которых еще совсем недавно 'смотрели сквозь' Кравцова. И не по злобе или из комчванства. Просто он был им неинтересен тогда, но времена, кажется, переменились.
В колонном зале подошел Лашевич, пожал руку, спросил о здоровье, вспомнил какой-то смешной случай из Петроградской осени семнадцатого, пригласил зайти вечерком, посидеть, попить чаю. В Большом, подозвал, по-дружески помахав сквозь толпу рукой, Николай Куйбышев – старый знакомый по Южфронту. Бывший комдив Девятой дивизии был здесь не один, а с братом, которого Макс лично не знал, но о котором много чего слышал. Познакомились, перекинулись парой слов, и тут, проходя мимо, кивнул ему с самым дружеским выражением лица Фрунзе. Впрочем, с Михаилом Васильевичем в тот раз поговорить не удалось, но зато, отведя Кравцова в сторонку, с ним долго разговаривал Гусев-Драбкин, расспрашивал, о том, о сем, но так толком ничего – по существу вопроса – и не сказал. А вечером, у Лашевича, искренний интерес к скромной персоне бывшего командарма проявил Серебряков, даже расчувствовавшийся неожиданно при воспоминаниях о годах военных невзгод. Однако самый интересный в эти дни разговор состоялся у Макса с Троцким. Дело было сразу после похорон Зиновьева, упокоившегося у Кремлевской стены рядом со Свердловым. К расходившимся по домам слушателям Академии подбежал порученец, не по-зимнему одетый в хромовую кожу. Сунулся к одному, другому, не зная, по-видимому, Макса в лицо. Нашел, наконец, Кравцова и, спросив вежливо, не занят ли, мол, часом, Макс Давыдович, пригласил – впрочем, вполголоса – в авто председателя Реввоенсовета Республики.
– Здравствуйте, Лев Давыдович!
– Здравствуйте, товарищ Кравцов!
Троцкий элегантно разрешил дилемму с каламбуром про двух 'Давыдовичей' и чуть развел губы в улыбке, показывая, что обращение не случайно.
– Мне хотелось бы внести ясность в один немаловажный вопрос, – Троцкий говорил медленно, отчетливо артикулируя звуки. – Гражданская война, Макс Давыдович, завершилась. Спорадические всплески военной активности наших противников, наблюдаемые, на границах Республики, всего лишь отзвуки затухающей бури. Вы согласны со мной?
– Вполне, – кивнул Кравцов, пытаясь сообразить, к чему клонит Лев революции.
– Серьезное вооруженное противостояние впереди, – Троцкий был несокрушимо последователен в изложении своих идей и несколько излишне красноречив для приватной беседы, но таким уж он был, к добру или злу. – Не буду говорить о мировой обстановке, полагаю вы все понимаете и сами. Войной – я имею в виду полноценную интервенцию – наши враги сейчас идти на нас не готовы. Но и в покое не оставят. То есть, армия нам нужна, и это должна быть не просто вооруженная милиция, как в восемнадцатом году, а полноценная современная военная сила, своей организацией, вооружением и специальной подготовкой способная противостоять армиям империалистических государств и их союзников.
Разумеется, послушать Троцкого вблизи, вот так, как сейчас – в ходе разговора тет-а-тет – крайне интересно при любом раскладе. Как не крути, а Лев Давыдович являлся на данный момент одним из нескольких – если вовсе не из двух – признанных лидеров партии и уважаемым, а некоторыми любимым и даже обожаемым вождем Красной армии. Поговорить с таким человеком о перспективах развития вооруженных сил Республики – да о такой удаче мечтали многие совсем неглупые люди, тем более, люди военные. И говорил он – пусть и несколько витиевато, в принятой и привычной партийном манере – о многих важных и разумных со всех точек зрения вещах. О сокращении армии и о задачах встающих в этой связи перед ЦК, РВСР и Наркомвоенмором. Об экономической и кадровой бедности Страны Советов, разрухе и топливном голоде, и, разумеется, о Голоде, все еще свирепствовавшем во многих центральных и окраинных губерниях. О технике – танках, аэропланах, химии – которой практически не было у РККА, но которая была ей жизненно необходима…
Троцкий говорил долго, предоставляя, впрочем, Кравцову возможность вставлять тут и там краткие ремарки, отмечая лаконичными репликами свое отношение – практически по всем пунктам положительное – к словам Вождя. Так что затянувшийся монолог можно было бы, исходя из правил риторики, счесть за диалог, но Макс не обольщался. Это не он беседовал с Троцким, это Лев Давыдович говорил с ним. Смущало только отсутствие ясно сформулированной цели этого затянувшегося общения. Ведь не стал бы Наркомвоен тратить свое драгоценное время на какого-то – прямо сказать, одного из многих – командиров Гражданской войны просто так.
Черный лакированный 'Роллс-ройс' довез их до здания бывшего Александровского училища на Знаменке, где размещался Реввоенсовет Республики. Однако Троцкий ясно дал понять, что 'еще не закончил', и разговор продолжился в кабинете наркома, куда подтянутый, словно офицер лейб-гвардии, порученец тут же принес крепкий горячий чай и какое-то печенье, на которое Кравцов даже внимания не обратил. Он был лишь рад возможности закурить, наконец, и глотнуть горячей терпкой жидкости, отказавшись – на нервах – даже от сахара, который был так необходим сейчас его перегретым мозгам.
– А вы, Макс Давыдович, как получилось, что вы стали военным? – Троцкий сменил тему столь стремительно, что Кравцов едва успел сообразить, что и как отвечать.
– А знаете, Лев Давыдович, – сказал он тоном, предполагавшим 'размышление вслух'. – Я много об этом думал. Не все время, конечно, но часто. Вопрос, как мне кажется, вполне в духе русской интеллигентской традиции. 'Что делать?' 'Кто виноват?' 'Кому на Руси жить хорошо?' Я имею в виду тот непреложный факт, что профессия военного – есть профессия убийцы, имеющего на руках карт-бланш государства и от него же индульгенцию.
– Любопытная мысль, – прищурился Троцкий. – Кажется, здесь вы идете даже дальше Владимира Ильича в его 'Государстве и Революции'. Но это так, всего лишь
– Я, собственно, хотел объяснить вам, Лев Давыдович, причины моих размышлений на эту тему. Я ведь предполагал стать врачом, да и стал им практически, хотя и не успел получить форменный диплом и пройти интернатуру. Однако профессия врача, даже и хирурга, вынужденного сообразно своему ремеслу причинять людям страдания и лить кровь, профессия эта одна из наиболее гуманных среди всех прочих человеческих занятий.
В какой-то момент Кравцов вдруг осознал, что и сам он – возможно, под гипнотическим воздействием личности Троцкого, – заговорил на давным-давно позабытом им языке русской интеллигенции. Пусть и партийной, революционной, но русской по культуре и образованной, если иметь в виду не столько формальные критерии, сколько образ жизни и мышления.
– На войну я попал из-за дурости, – Кравцов пыхнул трубкой и отпил глоток чая, чтобы смочить горло. – Патриотизм затмил тогда все доводы разума. И ведь я же мог направиться на фронт дипломированным врачом. Всего-то и надо было, что подождать несколько месяцев, возможно, год. Однако я был охвачен энтузиазмом – вы, вероятно, помните тогдашнюю эсеровскую риторику? – а потом стало поздно. Коготок увяз, как говорится… Я попал на войну и с удивлением обнаружил, что делаю трудное, но важное и посильное дело. Идеология отступила в тот момент в сторону, уступив место практическим задачам, которые я, как оказалось, мог решать даже лучше кадровых офицеров. Впрочем, кадровых офицеров в ту пору оставалось в войсках немного, а я… Ну, думаю, я не должен вам объяснять, что страх – проблема в первую очередь психологическая, а моя психика оказалась устойчивой к напряжениям, и фантазии о смерти и увечье до времени удавалось вытеснять из сознания. Так что я прослыл отважным, что для воинского начальника является непременным условием популярности у 'нижних чинов', как мы тогда говорили, а так же разумным – в смысле исключительно военном – и справедливым командиром. Но все это внешнее, вот что я хочу сказать. Изнутри же, я просто научился относиться к войне, словно к работе. Я делал дело, Лев Давыдович, так я это понимаю теперь. Дело сложное, опасное, но в то же время важное, ответственное, и… ну, я бы сказал, простое. В смысле незамысловатое. Вот, собственно, и все.
– А в Гражданскую? – Троцкий слушал внимательно, не перебивал. Курил папиросу, поблескивал стеклами очков, изредка подносил к губам стакан в подстаканнике.
– В Гражданскую, ко всему сказанному добавилось понимание уникальности момента, ответственности за судьбу Революции, революционный энтузиазм, наконец…
– Понимаю, – кивнул Троцкий. – Но семь лет на войне, ранения, тяжелая контузия… Вы как себя кстати чувствуете?
