Соловьёв с казаком делали от трёх до пяти перегонов; станциями назывались монгольские кочевья, специально переведённые на постоянное жительство. На каждой станции давали небольшой табун монгольских лошадей, два конных ямщика брали к себе на седло поперечную перекладину, к которой крепились оглобли телеги. Остальные хватались за верёвки, привязанные к этой же перекладине, и небольшой конно-гужевой отряд начинал скакать по гладкой, как стол, степи. Часть ямщиков гнали сзади небольшой табун неосёдланных лошадей, которых меняли потом на уставших. Смена ямщиков и лошадей происходила на полном скаку. Уставших лошадей оставляли в степи, все они были таврёные[50] и рано или поздно попадали к своим хозяевам.
Во время ночёвок на станциях в распоряжении Соловьёва и казака были две юрты и палатка, которые полагались дипломату как «второму посланнику». Выходил начальник кочевья в красном парадном кафтане и встречал прибывшего. Он протягивал ему обе руки ладонями вверх, а дипломат клал на них плашмя свои ладони — таковы были жесты монгольского безграничного гостеприимства.
Монгольское гостеприимство уступало, возможно, лишь монгольской честности. Однажды Соловьёв уронил золотые часы и спохватился, проехав много вёрст. Они были ему доставлены на одной из следующих станций, правда, растоптанные копытом лошади. Приводили на показ барана, которого тут же резали, и казак, заплативший за него три серебряных рубля, делал шашлык на костре из кизяка[51]. За более мелкие услуги, например за помощь в преодолении рек, Соловьёв расплачивался с монголами кусочками серебряного рубля. Запах жареной баранины, пропитавший всех монголов, их жилища и даже степи, преследовал Соловьёва чуть ли не до самого Петербурга. Тишина, от которой звенело в ушах, небо в звёздах и полная безопасность окружали путешествующих в монгольской степи.
Взятый в дорогу револьвер так и остался лежать в чемодане. В течение 11 дней Соловьёв ни с кем, кроме казака, не разговаривал, потому что монгольского языка он не знал, а других людей, кроме монголов, он ни разу не встретил. Чем ближе к Урге, тем чаще приходилось преодолевать реки вброд. Пустыню Гоби пересекли на верблюдах.
В Урге находилось генеральное консульство России, генконсулом был Я. П. Шишмарёв, по происхождению то ли бурят, то ли амурский казак, начавший службу ещё при генерал-губернаторе графе Муравьёве-Амурском. Коростовец вспоминает, что Шишмарёв совершенно «омонголился» на своей долголетней и бессменной работе и, приезжая на очередную аудиенцию к посланнику в Пекин для совершения обряда
От Урги до Троицкосавска, стоявшего уже на русско-монгольской границе, было всего два дня перехода. После монгольской степи городок показался Соловьёву Парижем.
По Сибири поехали быстро. Байкал пересекли на пароходике, плыли и по Ангаре до самого Иркутска. В Иркутске Соловьёв, согласно протоколу, нанёс визит генерал-губернатору генералу Горемыкину, брату будущего премьер-министра Николая II. Железная дорога тогда до города ещё не дошла, до Зимы 300 вёрст ехали в тарантасе с попутчиком — так было дешевле. Всю дорогу держали наготове заряженные револьверы — в Сибири «шалили». По обочинам дороги там и сям встречались деревянные кресты — напоминания об убитых и ограбленных путниках.
Поезд от Зимы так часто останавливался на промежуточных станциях, что первые 200 вёрст ехали медленнее, чем на лошадях. Большие реки преодолевали на паромах — мостов ещё не было. В Петербург Соловьёв прибыл через две недели после того, как выехал из Иркутска.
В пути дипломатам приходилось искать содействия и приюта в своих миссиях, консульствах и посольствах. Относились к таким визитёрам по-разному. Визит незнакомого коллеги из далёкого Петербурга в каком-нибудь захолустье типа черногорской столицы Цетинье мог быть воспринят дипломатом как радостное событие, нарушавшее провинциальную скуку. Иначе смотрели на дипломатических визитёров в Париже, Берлине или Лондоне: эти города неизменно стояли почти на всех дипломатических маршрутах, проезжавшие через них гости появлялись довольно часто, а потому их визиты считались в посольствах обременительными.
«Во время войны и даже до неё много нареканий вызывал неприветливый и подчас грубый приём со стороны наших заграничных дипломатических и консульских чиновников, — вспоминал Соловьёв. — Один из моих коллег, шутя, предлагал выпустить отдельной брошюрой… книжку 'Консульские зверства'…» Правда, «лишь меньшинство наших заграничных чиновников, но именно в больших центрах, принимало всякого посетителя, как собаку в кегельной игре, памятуя, быть может, изречение… нашего посла в Лондоне Бруннова, что каждая просьба соотечественника разрешается отказом».
Встречая какого-нибудь новичка, добирающегося до Рио-де-Жанейро или Нью-Йорка, «бывалый» русский дипломат в Париже всем своим видом показывал своё превосходство и говорил с ним в усвоенной манере, по-русски с французским прононсом.
Принимая проезжих коллег, впадали и в другую крайность. Так, когда Соловьёв на пути в Китай остановился в Лондоне, то второй секретарь посольства Н. Н. Булацель сразу решил загрузить его работой и засадил писать цифры для какой-то зашифрованной телеграммы. В наши дни подобное ни с точки зрения конспирации, ни с точки зрения порядочности было бы невозможно, но тогда были иные времена… Старших нужно было почитать. Появившийся на месте первый секретарь А. Н. Крупенский почему-то рассердился на Булацеля и в присутствии Соловьёва сделал ему резкий выговор. Зато Булацель сводил потом Соловьёва позавтракать в Сент-Джеймсский клуб, в котором собирались члены лондонского дипломатического корпуса, и в один из спортивных клубов.
Коростовец, переведённый из Пекина в Рио-де-Жанейро, почти весь путь проделал на английском пароходе «City of Rio de Janeiro» с заходом в Японию. Он благополучно добрался до Сан-Франциско, а потом пересел на поезд, пересёк с запада на восток США и снова сел на пароход (разумеется, английский). Время для плавания было выбрано удачно, потому что в следующем рейсе «City of Rio de Janeiro» потерпел крушение и затонул.
Боткин добирался до Америки тоже пароходом. Это был французский трансатлантический лайнер «Гасконь», отправлявшийся через Атлантику из Гавра. Проводить холостого дипломата пришёл проживавший во Франции известный художник-маринист А П. Боголюбов (1824–1896). На душе у дипломата было тревожно, жутко и тоскливо, вспоминал он позже. И Алексей Петрович не добавил в его настроение оптимистических нот, предвещая, что вернётся он из Америки совершенно другим человеком. «Почему?» — спросил Боткин. — «Такова уж Америка, — ответил художник — Она всех переделывает».
Предсказание Боголюбова, слава богу, не сбылось. Боткин на всю жизнь остался русским человеком.
Глава вторая. Посол — они в Африке посол
Чины людьми даются,
А люди могут обмануться.
Главной фигурой — разумеется, после министра иностранных дел — в дипломатии является, конечно, посол. Если министра можно сравнить с главнокомандующим, то посла — с генералом, командующим на определённом участке театра военных действий. Именно посол в значительной мере определяет уровень отношений с конкретной страной, действуя в рамках внешней политики своего государства. От его политического кругозора, проницательности и дальновидности, гибкости, умения работать с людьми зависит успех дипломатических усилий на данном направлении. Он же определяет атмосферу и обстановку, в
